|
Домашняя библиотека
| |
| Edellweiss | Дата: Суббота, 14.06.2014, 16:51 | Сообщение # 1 |
 Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| 
|
| |
| |
| Edellweiss | Дата: Воскресенье, 14.12.2014, 18:37 | Сообщение # 16 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| Красавица и Чудовище
Жанна Мари Лепренс де Бомон
Жил-был богатый купец, у которого было три дочери и три сына. Младшую из дочерей звали Красавица. Ее сестрицы не любили ее за то, что она была всеобщей любимицей. Однажды купец разорился и сказал своим детям:
- Теперь нам придется жить в деревне и работать на ферме, чтобы сводить концы с концами.
Живя на ферме, Красавица все делала по дому, да еще помогала братьям в поле. Старшие же сестры целыми днями бездельничали. Так они прожили год.
Вдруг купцу сообщили хорошие новости. Нашелся один из его пропавших кораблей, и теперь он опять богат. Он собрался поехать в город получить свои деньги и спросил дочерей, что им привезти в подарок. Старшие попросили платья, а младшая - розу.
В городе, получив деньги, купец раздал долги и стал еще беднее, чем был.
По пути домой он заблудился и попал в чащу леса, где было очень темно и завывали голодные волки. Пошел снег, и холодный ветер пронизывал до костей.
Вдруг вдалеке показались огоньки. Приблизившись, он увидел старинный замок. Войдя в его ворота, он поставил свою лошадь на конюшню и вошел в зал. Там находился стол, сервированный на одного, и горящий камин. Он подумал: “Хозяин, наверно, придет с минуты на минуту”. Он прождал час, два, три - никто не появлялся. Он сел за стол и вкусно поел. Затем пошел посмотреть другие комнаты. Зайдя в спальню, прилег на кровать и уснул глубоким сном.
Проснувшись поутру, купец увидел на стуле рядом с кроватью новую одежду. Спустившись вниз, он обнаружил на обеденном столе чашку кофе с теплыми булочками.
- Добрый волшебник! - сказал он. - Спасибо тебе за твою заботу.
Выйдя во двор, он увидел уже оседланного коня и отправился домой. Проезжая по аллее, купец увидел розовый куст и вспомнил о просьбе младшей дочери. Он подъехал к нему и сорвал самую красивую розу.
Вдруг раздался рев и перед ним предстал отвратительный огромный монстр.
- Я спас тебе жизнь, а ты вот как отплатил мне за это, - прорычал он. - За это ты должен умереть!
- Ваше Величество, простите меня, пожалуйста, - взмолился купец. - Я сорвал розу для одной из моих дочерей, она очень просила меня об этом.
- Меня зовут не Ваше Величество, - зарычал монстр. - Меня зовут Чудовище. Отправляйся домой, спроси у своих дочерей: не хотят ли они умереть вместо тебя. Если они откажутся, то через три месяца ты должен сам вернуться сюда.
Купец и не помышлял посылать своих дочерей на смерть. Он подумал: “Я пойду попрощаюсь со своей семьей, а через три месяца вернусь сюда”.
Чудовище сказало:
- Поезжай домой. Когда ты прибудешь туда, я пришлю тебе сундук, полный золота.
“Какой он странный, - подумал купец. - Добрый и жестокий одновременно”. Он сел на коня и отправился домой. Конь быстро нашел верную дорогу, и купец еще засветло добрался домой. Встретив детей, он отдал младшей розу и сказал:
- Я заплатил за нее высокую цену.
И рассказал про свои злоключения.
Старшие сестры накинулись на младшую:
- Это ты во всем виновата! - кричали они. - Захотела оригинальности и заказала паршивый цветок, за который отец теперь должен расплачиваться жизнью, а сейчас стоишь и даже не плачешь.
- Зачем же плакать? - ответила им кротко Красавица. - Чудовище сказало, что я могу пойти к нему вместо отца. И я с радостью это сделаю.
- Нет, - возразили ей братья, - мы отправимся туда и убьем этого монстра.
- Это бессмысленно, - сказал купец. - Чудовище обладает волшебной силой. Я пойду к нему сам. Я стар, и мне вскоре все равно умирать. Единственно, о чем я горюю, так это о том, что оставляю вас одних, мои дорогие деточки.
Но Красавица настаивала на своем:
- Я никогда не прощу себе, - твердила она, - если вы, мой дорогой отец, умрете из-за меня.
Сестры же были, напротив, очень рады избавиться от нее. Отец позвал ее и показал ей сундук, полный золота.
- Как хорошо! - радостно сказала добрая Красавица. - К моим сестрам сватаются женихи, и это будет их приданое.
На следующий день Красавица отправилась в путь. Братья плакали, а сестры, натерев луком глаза, рыдали тоже. Лошадь быстро сама нашла обратный путь к замку. Войдя в зал, она обнаружила стол, сервированный на двух человек, с изысканными винами и кушаньями. Красавица старалась не бояться. Она подумала: “Чудовище, должно быть, хочет сожрать меня, поэтому откармливает”.
После обеда появилось рычащее Чудовище и спросило ее:
- Пришла ли ты сюда по собственной воле?
- Да, - ответила Красавица тихим голосом.
- У тебя доброе сердце, и я буду милосерден к тебе, - сказало Чудовище и исчезло.
Проснувшись утром, Красавица подумала: “Чему быть - того не миновать. Поэтому я не буду волноваться. Чудовище скорее всего не будет меня есть утром, поэтому я прогуляюсь пока по парку”.
Она с удовольствием побродила по замку и парку. Войдя в одну из комнат с табличкой “Комната для Красавицы”, она увидела стеллажи, полные книг, и пианино. Она страшно удивилась: “Зачем же Чудовище принесло все сюда, если ночью собирается съесть меня?”
На столе лежало зеркало, на ручке которого было написано:
“Все, что Красавица пожелает, я исполню”.
- Я желаю, - сказала Красавица, - узнать, что сейчас делает мой отец.
Она взглянула в зеркало и увидела отца, сидящего на пороге дома. Он выглядел очень грустным.
“Какой все-таки добрый этот монстр, - подумала Красавица. - Я уже меньше боюсь его”.
Вечером, сидя за ужином, она услышала голос Чудовища:
- Красавица, разреши мне посмотреть, как ты ужинаешь.
- Вы хозяин здесь, - ответила она.
- Нет, в этом замке твое желание - закон. Скажи мне, я очень уродлив?
- Да! - ответила Красавица. - Я не умею врать. Но зато, я думаю, что вы очень добры.
- Твой ум и милосердие трогают мое сердце и делают мое уродство не таким болезненным для меня, - сказало Чудовище.
Однажды Чудовище сказало:
- Красавица, выходи за меня замуж!
- Нет, - ответила, помолчав, девушка, - я не могу.
Чудовище заплакало и исчезло.
Прошло три месяца. Каждый день Чудовище сидело и смотрело, как Красавица ужинает.
- Ты единственная моя отрада, - говорило оно, - без тебя я умру. Пообещай мне хотя бы, что никогда не покинешь меня.
Красавица пообещала.
Однажды зеркало показало ей, что отец болен. Ей очень захотелось навестить его. Она сказала Чудовищу:
- Я обещала тебе никогда не покидать тебя. Но если я не увижу своего умирающего отца, мне будет жизнь не мила.
- Ты можешь уходить домой, - сказало Чудовище, - а я умру здесь от тоски и одиночества.
- Нет, - возразила ему Красавица. - Я обещаю тебе, что вернусь назад. Зеркало сказало мне, что мои сестры вышли замуж, братья - в армии, а отец лежит один больной. Дай мне сроку неделю.
- Завтра ты проснешься уже дома, - сказало Чудовище. - Когда ты захочешь вернуться назад, просто положи кольцо на тумбочку рядом с кроватью. Спокойной ночи. Красавица.
И Чудовище быстро удалилось.
Проснувшись на следующий день, Красавица обнаружила себя в родном доме. Она оделась в свои дорогие одежды, надела корону из бриллиантов и пошла к отцу. Он был несказанно рад, увидев свою дочь целой и невредимой. Прибежали ее сестры и увидели, что она стала еще красивее, да вдобавок разодета, как королева. Их ненависть к ней возросла с удвоенной силой.
Красавица рассказала все, что с ней приключилось, и сказала, что непременно должна вернуться назад.
Прошла неделя. Красавица собралась обратно в замок. Коварные сестры стали так плакать и причитать, что она решила остаться еще на неделю. На девятый день ей приснился сон, что Чудовище лежит на траве в парке и умирает. Она в ужасе проснулась и подумала: “Мне нужно срочно вернуться; и вылечить его”.
Она положила кольцо на стол и легла спать. На следующий день она проснулась уже в замке. Надев свою лучшую одежду, она стала с нетерпением поджидать Чудовище, но оно не появлялось. Вспомнив про свой странный сон, она кинулась в сад. Там на траве лежало бездыханное Чудовище Она кинулась к ручью, набрала воды и брызнула Чудовищу в лицо. Ее сердце разрывалось от жалости. Вдруг оно открыло глаза и прошептало:
- Я не могу жить без тебя. И теперь я счастливо умираю, зная, что ты рядом со мной.
- Нет, ты не должен умереть! - заплакала Красавица. - Я люблю тебя и хочу стать твоей женой.
Как только она произнесла эти слова, весь замок озарился ярким светом и всюду заиграла музыка. Чудовище исчезло, а вместо него на траве лежал прелестнейший из принцев.
- Но где же Чудовище? - закричала Красавица.
- Это я и есть, - сказал принц. - Злая фея заколдовала меня и превратила в монстра. Я должен был оставаться им до тех пор, пока молодая красивая девушка не полюбит меня и не захочет выйти за меня замуж. Я люблю вас и прошу быть моей женой.
Красавица подала ему руку, и они отправились в замок. Там, к своей великой радости, они обнаружили отца, сестер и братьев Красавицы, поджидавших их. Тут же появилась добрая фея и сказала:
- Красавица, ты достойна этой чести и отныне ты будешь королевой этого замка.
Затем, обратившись к сестрам, она сказала:
- А вы станете за свою злобу и зависть каменными статуями у дверей замка и будете оставаться такими до тех пор, пока не осознаете свою вину и не подобреете. Но я подозреваю, что такой день не наступит никогда.
Красавица с принцем обвенчались и зажили счастливо и долго.
|
| |
| |
| Edellweiss | Дата: Четверг, 30.04.2015, 19:36 | Сообщение # 17 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| Українська електронна бібліотека
Libruk – ресурс, на якому зібрано твори різних за жанром і часом українських письменників-класиків та сучасних авторів.
На цьому сайті Ви зможете безкоштовно та без зайвих зусиль скачати книги у найбільш популярних електронних форматах – fb2, epub, mobi.
Також книги доступні для читання онлайн, де є змога не тільки запам'ятати останню прочитану сторінку, а й налаштувати під себе відображення книги.
При цьому Вам не потрібно проходити реєстрацію.
На сторінках електронної бібліотеки Libruk є можливість прочитати скорочену біографію для знайомства з життєвим та творчим шляхом письменників України.
|
| |
| |
| Edellweiss | Дата: Воскресенье, 10.05.2015, 19:47 | Сообщение # 18 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ЕВРЕЙСКОЙ МАТЕРИ СЫНУ
(письмо Екатерины Савельевны Гроссман, матери выдающегося писателя Василия Семеновича Гроссмана, автора романа "Жизнь и судьба" - одного из лучших литературных произведений XX века)
"Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.
Людей, Витя, трудно понять по-настоящему... Седьмого июля немцы ворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия. Я шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать. Дикторша читала по-украински статью о боях. Я услышала отдалённую стрельбу, потом через сад побежали люди. Я пошла к дому и всё удивлялась, как это пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-то крикнул: "Немцы прорвались!" Я сказала: "Не сейте панику". Накануне я заходила к секретарю горсовета, спросила его об отъезде. Он рассердился: "Об этом рано говорить, мы даже списков не составляли"… Словом, это были немцы. Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила - что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось ещё раз посмотреть на тебя, поцеловать твой лоб, глаза. А я потом подумала - ведь счастье, что ты в безопасности. Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине, затерянная, одна. Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: "Juden kaputt!" А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: "Слава Богу, жидам конец". Откуда это? Сын её женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости, рассказывала мне о внуках. Соседка моя, вдова, у неё девочка 6 лет, Алёнушка, синие, чудные глаза, я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала: "Анна Семеновна, попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в Вашу комнату". "Хорошо, я тогда перееду в вашу" - сказала я. Она ответила: "Нет, вы переберетесь в каморку за кухней". Я отказалась, там ни окна, ни печки. Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в мою комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: "Я оставила у себя диван, он всё равно не влезет в вашу новую комнатку". Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж её был славный и тихий человек, бухгалтер в Укопспилке. "Вы вне закона" - сказала она таким тоном, словно ей это очень выгодно. А её дочь Аленушка сидела у меня весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было моё новоселье, и она не хотела идти спать, мать её унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику нашу вновь открыли, а меня и ещё одного врача-еврея уволили. Я попросила деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: "Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву". Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: "Господи, Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет..." И доктор Ткачев пожал мне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды, которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что придётся мне всё это пережить.
Многие люди поразили меня. И не только тёмные, озлобленные, безграмотные. Вот старик-педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда спрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: "Он наша гордость". А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался, отвернулся. А потом мне рассказывали, что он на собрании в комендатуре говорил: "Воздух очистился, не пахнет чесноком". Зачем ему это – ведь эти слова его пачкают. И на том же собрании, сколько клеветы на евреев было... Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И, знаешь, в моём сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным патриотизмом людей из "Союза Михаила Архангела". А здесь я увидела, - те, что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами, по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников. А тёмные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла, платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А есть душевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их не заподозрили в несогласии с властями. Ко мне беспрерывно прибегают знакомые с новостями, глаза у всех безумные, люди, как в бреду. Появилось странное выражение - "перепрятывать вещи". Кажется, что у соседа надежней. Перепрятывание вещей напоминает мне игру. Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица - "Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся – расстрел".
Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, "Lettres de Mon moulin", томик Мопассана, где "One vie", словарик, взяла Чехова, где "Скучная история" и "Архиерей". Вот и, оказалось, что я заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебе писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, о своем одиночестве. Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом, простилась с соседями. Странно устроены некоторые люди. Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмёт себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней и мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, последний вечер как-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты её покорми за хорошее отношение к старой жидовке. Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старого города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось, чёрствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей и сказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился у меня, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистой душой, - я назвала бы десятки имен, но не его. Знаешь, Витенька, после его прихода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не только дворовая собака может относиться по-человечески.
Он рассказал мне, что в городской типографии печатается приказ, что евреям запрещено ходить по тротуарам. Они должны носить на груди жёлтую лату в виде шестиконечной звезды. Они не имеют права пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. Покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера (когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесён колючей проволокой, и выход за проволоку запрещён, можно только под конвоем на принудительные работы. При обнаружении еврея в русском доме хозяину - расстрел, как за укрытие партизана. Тесть Щукина, старик-крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя, пришли поздно вечером -- пьяные, и ещё пили до утра, пели и при старике делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это произвол или предвестие ждущей и нас судьбы? Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле.
Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с одышкой, шёл в пальто с меховым воротником, а по лицу его тёк пот. Поразил меня один молодой человек, он шёл без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом было безумных, полных ужаса. Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было; были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные глаза.
Я посмотрела - две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в тёплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи. У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место у проволочного заграждения, где мы будем встречаться. Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить по мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную на нас фашистами, и поэтому здесь не так жжёт мою душу эта печать. Здесь я себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого мне стало легче. Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом, в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери и сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и печальные большие глаза. Его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и он меня поправлял: "Я Юра, а не Витя". Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь лет полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли в домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как молодожён. Вчера он развешивал коврики. Ничего, ничего, все переживём, - повторяет он - главное, запастись продуктами и дровами. Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложил мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я согласилась. Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: "Всё погибло, мы погибли". Но при этом, следит, чтобы её старшая дочь Люба, доброе и милое существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая, любимица матери, Аля - истинное исчадие ада: властная, подозрительная, скупая. Она кричит на отца, на сестру.
Перед войной она приехала погостить из Москвы и застряла. Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о богатстве евреев и о том, что у них всегда накоплено на чёрный день, посмотрели на наш Старый город. Вот он и пришёл, чёрный день, чернее не бывает. Ведь в Старом городе не только переселённые с 15 килограммами багажа, здесь всегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужасной тесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на эти полуразваленные, вросшие в землю хибарки. Витенька, здесь я вижу много плохих людей - жадных, трусливых, хитрых, даже готовых на предательство. Есть тут один страшный человек, Эпштейн, попавший к нам из какого-то польского городка. Он носит повязку на рукаве и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги, продукты. Я раза два видела его - рослый, красивый, в франтовском кремовом костюме, и даже жёлтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как жёлтая хризантема.
Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была "Дядя Ваня" со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: "Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь". И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к больным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей: полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих глазах искать симптомы болезней - глаукомы, катаракты. Я теперь не могу так смотреть в глаза людям, - в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обречённой, побеждённой насилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души! Если бы ты слышал, с каким вниманием старики и старухи расспрашивают меня о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что не жалуюсь, люди, чьё положение ужасней моего. Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народный добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок хлеба, луковку, горсть фасоли. Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочий пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит: "Ну, ну, доктор, я вас прошу", у меня слёзы выступают на глазах. Что-то в этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебе это. Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время. Ты удивляйся, как моё сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, я за все это время ни разу не была голодна. И ещё - я не чувствовала себя одинокой. Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представь себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это ещё не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по-своему... Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обречённые на гибель, куда благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты. Молоденькие учительницы, чудик-старый учитель и шахматист Шпильберг, тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка, но мечтает вооружить гетто самодельными гранатами – что за чудные, непрактичные, милые, грустные и добрые люди. Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, она - бессмысленна, я думаю, её родил инстинкт. Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять, глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону. Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал мне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем через два-три дня немцы гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно. Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы. В соседнем доме живёт девушка из Польши. Она рассказывает, что там убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи сохранились лишь в нескольких гетто - в Варшаве, в Лодзи, Радоме. И когда я всё это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя. По плану дойдёт и до нас очередь через неделю, две. Но, представь, понимая это, я продолжаю лечить больных и говорю: "Если будете систематически промывать лекарством глаза, то через две-три недели выздоровеете". Я наблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту. Я задаю Юре уроки французского языка, огорчаюсь его неправильному произношению. А тут же немцы, врываясь в гетто, грабят, часовые, развлекаясь, стреляют из-за проволоки в детей, и всё новые, новые люди подтверждают, что наша судьба может решиться в любой день. Вот так оно происходит - люди продолжают жить. У нас тут даже недавно была свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь от радости, сосед сообщает, что наши войска перешли в наступление и немцы бегут. То вдруг рождается слух, что советское правительство и Черчилль предъявили немцам ультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают, что евреев будут обменивать на немецких военнопленных. Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полон событий, и все события, смысл их, причина, всегда одни – спасение евреев. Какое богатство надежды! А источник этих надежд один - жизненный инстинкт, без всякой логики сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем без следа. И вот смотрю и не верю: неужели все мы - приговорённые, ждущие казни?
Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники - все работают. Открылся даже маленький родильный дом, вернее, подобие такого дома. Сохнет белье, идёт стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в школу, и матери расспрашивают учителей об отметках ребят. Старик Шпильберг отдал в переплёт несколько книг. Аля Шперлинг занимается по утрам физкультурой, а перед сном наворачивает волосы на папильотки, ссорится с отцом, требует себе какие-то два летних отреза. И я с утра до ночи занята - хожу к больным, даю уроки, штопаю, стираю, готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто. Я слушаю рассказы о карах, обрушившихся на евреев. Знакомую, жену юрисконсульта, избили до потери сознания за покупку утиного яйца для ребенка. Мальчику, сыну провизора Сироты, прострелили плечо, когда он пробовал пролезть под проволокой и достать закатившийся мяч. А потом снова слухи, слухи, слухи. Вот и не слухи. Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались - сумеют принести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идет речь.
Ночь в гетто - особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда приучала тебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить матери правду. Но и мать должна говорить сыну правду. Не думай, Витенька, что твоя мама - сильный человек. Я - слабая. Я боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебное кресло. В детстве я боялась грома, боялась темноты. Старухой я боялась болезней, одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать, сделаюсь обузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я боялась войны. Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждёт гибель. Мне хочется звать тебя на помощь. Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл её, защитил. Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживают меня. Но хватит. Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму, разговариваю с ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку Шапошникову, когда вместе жили в Париже. Но тебя, ни разу не видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, даже в минуты ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и я вспоминаю, что на нашей земле немцы, я прокажённая, и мне кажется, что я не проснулась, а, наоборот, заснула и вижу сон. Но проходит несколько минут, я слышу, как Аля спорит с Любой, чья очередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью на соседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному. Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожжённым глазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью. Он ночью пробрался за проволоку и нашел приют в гетто. Глаз у него оказался повреждён несильно, я сумела приостановить нагноение. Он много рассказывал о боях, о бегстве наших войск, навёл на меня тоску. Хочет отдохнуть и пойти через линию фронта. С ним пойдут несколько юношей, один из них был моим учеником. Ох, Витенька, если б я могла пойти с ними! Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую в войне с фашизмом. Ему принесли картошки, хлеба, фасоли, а какая-то бабушка связала ему шерстяные носки.
Сегодня день наполнен драматизмом. Накануне Аля через свою русскую знакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. Ночью Аля уйдёт. И сегодня, мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдёшь братскую могилу, где будет лежать твоя мать. Даже Шперлинг понял всё, весь день бледен, губы дрожат, растерянно спрашивает меня: "Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?" Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных, сапожников и врачей не подвергли казни. И всё же вечером Шперлинг позвал старика-печника, и тот сделал тайник в стене для муки и соли. И я вечером с Юрой читала "Lettres de mon moulin". Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ "Les vieux" и переглянулись с тобой, рассмеялись, и у обоих слёзы были на глазах. Потом я задала Юре уроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было, когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы, записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики. И сколько этих детей: чудные глаза, тёмные кудрявые волосы, среди них есть, наверное, будущие учёные, физики, медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты. Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает. Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю. И после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет. Мы исчезнем, как исчезли ацтеки. Крестьянин, который привёз весть о подготовке могил, рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: "Они и шьют, и сапожники, и кожу выделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают... Что ж это будет, когда их всех поубивают?" И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет: "Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух. В субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле неё играли дети". А второй собеседник скажет: "А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша, забыл её фамилию. Я у неё когда-то лечил глаза, после работы она всегда выносила плетеный стул и сидела с книжкой". Так оно будет, Витя. Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, что приближается срок.
Витенька, я хочу сказать тебе... нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно - мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание. Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твоё первое письмо, первый школьный день. Всё, всё вспоминала от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя, телеграммы, полученной 30 июня. Я закрывала глаза, и мне казалось - ты заслонил меня от надвигающегося ужаса, мой друг. А когда я вспоминала, что происходит вокруг, я радовалась, что ты не возле меня - пусть ужасная судьба минет тебя.
Витя, я всегда была одинока. В бессонные ночи я плакала от тоски. Ведь никто не знал этого. Моим утешением была мысль о том, что я расскажу тебе о своей жизни. Расскажу, почему мы разошлись с твоим папой, почему такие долгие годы я жила одна. И я часто думала, - как Витя удивится, узнав, что мама его делала ошибки, безумствовала, ревновала, что её ревновали, была такой, как все молодые. Но моя судьба - закончить жизнь одиноко, не поделившись с тобой. Иногда мне казалось, что я не должна жить вдали от тебя, слишком я тебя любила. Думала, что любовь даёт мне право быть с тобой на старости. Иногда мне казалось, что я не должна жить вместе с тобой, слишком я тебя любила.
Ну, enfin... Будь всегда счастлив с теми, кого ты любишь, кто окружает тебя, кто стал для тебя ближе матери. Прости меня. С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских, а я смотрю на эти страницы, и мне кажется, что я защищена от страшного мира, полного страдания. Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе?
Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, её никто не в силах убить.
Витенька... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно... Мама."
***
Екатерина Савельевна Витис была расстреляна вместе с другими евреями в Романовке 15 сентября 1941 года, в ходе одной из фашистских операций по уничтожению еврейского населения. Тяжелобольная костным туберкулезом, она шла к могильному братскому рву на костылях. До конца жизни писатель Василий Гроссман писал письма своей погибшей матери.Роман Василия Гросмана "Жизнь и судьба" оценивается многими как ""Война и мир" двадцатого века", как из-за прямого влияния романа Толстого на Гроссмана, так и по своему значению. Центральная идея произведения заключается в том, что проявления человечности, происходящие в тоталитарном обществе, вопреки давлению такого общества, являются высшей ценностью.
|
| |
| |
| Edellweiss | Дата: Понедельник, 21.09.2015, 21:10 | Сообщение # 19 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| ***
Когда Павлюк уже стоял на табуретке с петлёй вокруг тощей кадыкастой шеи, ему явился ангел и сказал:
- Павлюк!
Павлюк оглянулся. В комнате было совершенно пусто, потому что ангел не холодильник, его сразу не видать. Так, некоторое сияние у правого плеча.
- Павлюк! - повторило сияние. - Ты чего на табуретке стоишь?
- Я умереть хочу, - сказал Павлюк.
- Что вдруг? - поинтересовался ангел.
- Опостылело мне тут всё, - сказал Павлюк.
- Ну уж и всё, - не поверил ангел.
- Всё, - немного подумав, подтвердил Павлюк и начал аккуратно затягивать петлю.
- А беленькой двести? - спросил ангел. - На природе?
Павлюк задумался, не отнимая рук от верёвки.
- Если разве под картошечку... - сказал он наконец.
- Ну, - согласился ангел. - С укропчиком, в масле... Селёдочка ломтиком, лучок колечком...
Павлюк сглотнул сквозь петлю.
- А пивка для рывка? - продолжал ангел. - На рыбалке, когда ни одной сволочи вокруг. Да с хорошей сигаретой...
Павлюк прерывисто вздохнул.
- А девочки? - не унимался ангел.
- Какие девочки?
- Ну, такие, понимаешь, с ногами...
- Ты-то откуда знаешь? - удивился Павлюк.
- Не отвлекайся, - попросил ангел. - А в субботу с утреца - банька, а в среду вечером - "Спартак"...
- Чего "Спартак"? - не понял Павлюк.
- Лига Чемпионов, - напомнил ангел.
- Неужто выиграют? - выдохнул Павлюк.
- В четвёрку войдут, - соврал ангел.
- Надо же, - сказал Павлюк - и улыбнулся. Петля болталась рядом, играя мыльной радугой.
- Ты с табуретки-то слезь, - предложил ангел. - А то как памятник, прямо неловко...
Павлюк послушно присел под петлёй, нашарил в кармане сигарету. Ангел дал прикурить от крыла.
- И что теперь, на работу? - робко спросил Павлюк.
- На неё, - подтвердил ангел.
- А потом что? Опять домой?
- Есть варианты, - уклончиво ответил ангел.
Павлюк ещё помолчал.
- Ну хорошо, - сказал он наконец. - Но смысл?
- Какой смысл?
- Хоть какой-нибудь, - попросил Павлюк.
- Зачем? - поразился ангел.
Павлюк помрачнел.
- Потому что без смысла жить нельзя!
- Вешайся, - сказал ангел. - Смысла ему! Вешайся и не морочь людям голову!
|
| |
| |
| Edellweiss | Дата: Пятница, 13.11.2015, 21:20 | Сообщение # 20 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| Меня везли умирать...
Меня везли на кресле по коридорам областной больницы.
- Куда? — спросила одна медсестра другую. — Может, не в отдельную, может , в общую?
Я заволновалась.
- Почему же в общую, если есть возможность в отдельную?
Сёстры посмотрели на меня с таким искренним сочувствием, что я несказанно удивилась. Это уже потом я узнала, что в отдельную палату переводили умирающих, чтобы их не видели остальные.
- Врач сказала, в отдельную. — повторила медсестра .
Я успокоилась. А когда очутилась на кровати, ощутила полное умиротворение уже только от того, что никуда не надо идти , что я уже никому ничего не должна и вся ответственность моя сошла на нет. Я ощущала странную отстраненность от окружающего мира, и мне было абсолютно все равно, что в нём происходит. Меня никто и ничто не интересовал. Я обрела право на отдых. И это было хорошо. Я осталась наедине с собой, со своей душой, со своей жизнью. Только Я и Я. Ушли проблемы, ушла суета и важные вопросы. Вся эта беготня за сиюминутным казалась настолько мелкой по сравнению с Вечностью, с Жизнью и Смертью, с тем неизведанным, что ждёт там, за небытием…
И тогда забурлила вокруг настоящая Жизнь!
Оказывается это так здорово: пение птиц по утрам, солнечный луч, ползущий по стене над кроватью, золотистые листья дерева, машущего мне в окно, глубинно-синее осеннее небо, шумы просыпающего города — сигналы машин, цоканье спешащих каблучков по асфальту, шуршание падающих листьев… Господи, как замечательна Жизнь! А я только сейчас это поняла…
- Ну и пусть, — сказала я себе. — Но ведь поняла же. И у тебя есть ещё пара дней, чтобы насладиться ею и полюбить всем сердцем.
Охватившее меня ощущение свободы и счастья требовало выхода, и я обратилась к Богу, ведь Он был ко мне уже ближе всех.
- Господи! — радовалась я. — Спасибо Тебе за то, что Ты дал мне возможность понять как прекрасна Жизнь, и полюбить её. Пусть перед смертью, но я узнала, как замечательно жить!
Меня заполняло состояние спокойного счастья, умиротворения, свободы и звенящей высоты одновременно. Мир звенел и переливался золотым светом Божественной Любви. Я ощущала эти мощные волны её энергии. Казалось, Любовь стала плотной и, в то же время мягкой и прозрачной, как океанская волна. Она заполнила всё пространство вокруг, и даже воздух стал тяжёлым и не сразу поступал в лёгкие, а втекал медленной, пульсирующей струёй. Мне казалось, что всё , что я видела, заполнялось этим золотым светом и энергией .
Я Любила! И это было подобно слиянию мощи органной музыки Баха и летящей ввысь мелодии скрипки.
Отдельная палата и диагноз "острый лейкоз 4-ой степени", а также признанное врачом необратимое состояние организма имели свои преимущества. К умирающим пускали всех и в любое время. Родным предложили вызвать близких на похороны, и ко мне потянулась вереница скорбящих родственников. Я понимала их трудности: о чём говорить с умирающим человеком? Который, тем более, об этом знает … Мне было смешно смотреть на их растерянные лица. Я радовалась: когда бы я ещё увидела их всех? А больше всего на свете мне хотелось поделиться с ними Любовью к Жизни — ну разве можно не быть счастливым просто оттого, что живёшь? Я веселила родных и друзей как могла: рассказывала анекдоты, истории из жизни. Все, слава Богу, хохотали и прощание проходило в атмосфере радости и довольства. Где-то на третий день мне надоело лежать, я начала гулять по палате, сидеть у окна . За сим занятием и застала меня врач, закатив истерику , что мне нельзя вставать.
Я искренне удивилась.
- Это что-то изменит?
- Нет, — теперь растерялась врач. — Но Вы не можете ходить.
- Почему?
- У Вас анализы трупа. Вы и жить не можете, а Вы вставать начали.
Прошёл отведённый мне максимум — четыре дня. Я не умирала, а с аппетитом лопала колбасу и бананы. Мне было хорошо. А врачу было плохо: она ничего не понимала. Анализы не менялись, кровь капала едва розового цвета, а я начала выходить в холл смотреть телевизор.
Врача было жалко . А Любовь требовала радости окружающих.
- Доктор, а какими вы хотели бы видеть эти анализы?
- Ну, хотя бы такими.
Она быстро написала на листочке какие-то буквы и цифры. Я ничего не поняла, но внимательно прочитала. Врач посмотрела на меня, что-то пробормотала и ушла.
В 9 утра она ворвалась ко мне в палату с криком:
- Как вы это делаете!?
- ЧТО я делаю???
- Анализы! Они такие, как я вам написала!
- Ааа… Откуда я знаю? Да и какая, на фиг разница…
Лафа кончилась . Меня перевели в общую палату. Родственники уже попрощались и ходить перестали.
В палате находились ещё пять женщин. Они лежали, уткнувшись в стену, и мрачно, молча и активно умирали… Я выдержала три часа. Моя Любовь начала задыхаться. Надо было срочно что-то делать. Выкатив из-под кровати арбуз, я затащила его на стол, нарезала и громко сообщила:
- Арбуз снимает тошноту после химиотерапии.
По палате поплыл запах свежего снега. К столу неуверенно подтянулись остальные.
- И правда снимает?
- Угу, — со знанием дела подтвердила я, подумав: "А хрен его знает".
Арбуз сочно захрустел.
- И правда, прошло, — сказала та, что лежала у окна и ходила на костылях.
- И у меня. И у меня, — радостно подтвердили остальные.
- Вот, — удовлетворённо закивала я в ответ. — А вот случай у меня один раз был… А анекдот про это знаешь?
В два часа ночи к нам в палату заглянула медсестра и возмутилась:
- Вы когда ржать перестанете? Вы же всему этажу спать не даёте!
Через три дня врач нерешительно попросила меня:
-А Вы не могли бы перейти в другую палату?
- Зачем?
- В этой палате у всех улучшилось состояние. А в соседней много тяжёлых…
- Нет!!! — закричали мои соседки. — Не отпустим!
Не отпустили. Только в нашу палату потянулись соседи — просто посидеть, поболтать, посмеяться… И я понимала почему. Просто в нашей палате жила Любовь. Она окутывала каждого золотистой волной, и всем становилось уютно и спокойно.
Особенно мне нравилась девочка-башкирка лет шестнадцати в белом платочке, завязанном на затылке узелком. Торчащие в разные стороны концы платочка делали её похожей на зайчонка. У неё был рак лимфоузлов, и мне казалось, что она не умеет улыбаться. А через неделю я увидела, какая у неё обаятельная и застенчивая улыбка. А когда она сказала, что лекарство начало действовать и она выздоравливает, мы устроили праздник, накрыв шикарный стол, который увенчивали бутылки с кумысом, от которого мы быстро забалдели, а потом перешли к танцам.
Пришедший на шум дежурный врач сначала ошалело смотрел на нас, а потом сказал:
- Я тридцать лет здесь работаю…, но такое вижу в первый раз.
Развернулся и ушёл. Мы долго смеялись, вспоминая выражение его лица. Было хорошо.
Я читала книжки, писала стихи, смотрела в окно, общалась с соседками, гуляла по коридору и так ЛЮБИЛА всё, что видела : книгу, компот, соседку, машину во дворе за окном, старое дерево. Мне кололи витамины (надо же было что-то колоть).
Врач со мной почти не разговаривала, только странно косилась, проходя мимо, и через три недели тихо сказала:
- Гемоглобин у Вас на 20 единиц больше нормы здорового человека… Не надо его больше повышать.
Казалось, она за что-то сердится на меня. По идее получалось, что она дура, и ошиблась с диагнозом…, но быть этого никак не могло, и это она тоже знала.
А однажды она мне пожаловалась:
- Я не могу Вам подтвердить диагноз. Ведь Вы выздоравливаете, хотя Вас никто не лечит. А этого не может быть…
- А какой у меня диагноз?
- Я ещё не придумала, — тихо ответила она и ушла.
Когда меня выписали, врач призналась:
- Так жалко, что Вы уходите, у нас ещё много тяжёлых…
Из нашей палаты выписались все. А по отделению смертность в этом месяце сократилась на 30%…
Жизнь продолжалась. Только взгляд на неё становился другим. Казалось, что я начала смотреть на мир сверху и потому изменился масштаб происходящего. А смысл жизни оказался таким простым и доступным. Надо просто научиться любить — и тогда твои возможности станут безграничными, и все желания сбудутся, если ты, конечно, будешь эти желания формировать с Любовью, и никого не будешь обманывать, не будешь завидовать, обижаться и желать кому-то зла. Так всё просто и так всё сложно…
Ведь это правда, что Бог есть Любовь!
|
| |
| |
| Edellweiss | Дата: Среда, 16.12.2015, 14:46 | Сообщение # 21 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| В начале учебного года классная руководительница 6-го класса стояла перед своими бывшими пятиклассниками. Она окинула взглядом своих детей и сказала,что всех их одинаково любит и рада видеть. Это было большой ложью, так как за одной из передних парт, сжавшись в комочек, сидел один мальчик, которого учительница не любила.
Она познакомилась с ним, так как и со всеми своими учениками, в прошлом учебном году. Еще тогда она заметила, что он не играет с одноклассниками, одет в грязную одежду и пахнет так, будто никогда не мылся. Со временем отношение учительницы к этому ученику становилось все хуже и дошло до того, что ей хотелось исчеркать все его письменные работы красной ручкой и поставить единицу.
Как-то раз завуч школы попросил проанализировать характеристики на всех учеников с начала обучения их в школе, и учительница поставила дело нелюбимого ученика в самый конец. Когда она, наконец, дошла до него и нехотя начала изучать его характеристики, то была ошеломлена.
Учительница, которая вела мальчика в первом классе, писала:
"Это блестящий ребенок, с лучезарной улыбкой. Делает домашние задания чисто и аккуратно. Одно удовольствие находиться рядом с ним".
Учительница второго класса писала о нем:
"Это превосходный ученик, которого ценят его товарищи, но у него проблемы в семье: его мать больна неизлечимой болезнью, и его жизнь дома, должно быть, сплошная борьба со смертью".
Учительница третьего класса отметила:
"Смерть матери очень сильно ударила по нему. Он старается изо всех сил, но его отец не проявляет к нему интереса и его жизнь дома скоро может повлиять на его обучение, если ничего не предпринять".
Учительница четвертого класса записала:
"Мальчик необязательный, не проявляет интереса к учебе, почти не имеет друзей и часто засыпает прямо в классе".
После прочтения характеристик учительнице стало очень стыдно перед самой собой. Она почувствовала себя еще хуже, когда на Новый год все ученики принесли ей подарки, обернутые в блестящую подарочную бумагу с бантами. Подарок ее нелюбимого ученика был завернут в грубую коричневую бумагу. Некоторые дети стали смеяться, когда учительница вынула из этого свертка браслетик, в котором недоставало нескольких камней и флакончик духов, заполненный на четверть.
Но учительница подавила смех в классе, воскликнув:
- О, какой красивый браслет! — и, открыв флакон, побрызгала немного духов на запястье. В этот день мальчик задержался после уроков, подошел к учительнице и сказал: - Сегодня вы пахнете, как пахла моя мама.Когда он ушел, она долго плакала. С этого дня она отказалась преподавать только литературу и математику, и начала учить детей добру, принципам, сочувствию. Через какое-то время такого обучения нелюбимый ученик стал возвращаться к жизни. В конце учебного года он превратился в одного из самых лучших учеников.
Несмотря на то, что учительница повторяла, что любит всех учеников одинаково, по-настоящему она ценила и любила только его.
Через год, когда она работала уже с другими, она нашла под дверью учебного класса записку, где мальчик писал, что она самая лучшая из всех учителей, которые у него были за всю жизнь.
Прошло еще пять лет, прежде чем она получила еще одно письмо от своего бывшего ученика; он рассказывал, что закончил колледж и занял по оценкам третье место в классе, и что она продолжает быть лучшей учительницей в его жизни.
Прошло четыре года и учительница получила еще одно письмо, где ее ученик писал, что, несмотря на все трудности, скоро заканчивает университет с наилучшими оценками, и подтвердил, что она до сих пор является лучшей учительницей, которая была у него в жизни.
Спустя еще четыре года пришло еще одно письмо. В этот раз он писал, что после окончания университета решил повысить уровень своих знаний. Теперь перед его именем и фамилией стояло слово доктор. И в этом письме он писал, что она лучшая из всех учителей, которые были у него в жизни.
Время шло. В одном из своих писем он рассказывал, что познакомился с одной девушкой и женится на ней, что его отец умер два года тому назад и спросил, не откажется ли она на его свадьбе занять место, на котором обычно сидит мама жениха. Конечно же, учительница согласилась.
В день свадьбы своего ученика она надела тот самый браслет с недостающими камнями и купила те же духи, которые напоминали несчастному мальчику о его маме. Они встретились, обнялись, и он почувствовал родной запах.
- Спасибо за веру в меня, спасибо, что дали мне почувствовать мою нужность и значимость и научили верить в свои силы, что научили отличать хорошее от плохого.
Учительница со слезами на глазах ответила:
- Ошибаешься, это ты меня научил всему. Я не знала, как учить, пока не познакомилась с тобой..."
|
| |
| |
| Edellweiss | Дата: Понедельник, 29.08.2016, 20:32 | Сообщение # 22 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| ********
- Ты идешь спать?
- Да-да, милый, уже иду…- Уже первый час ночи, опять не выспишься! Утром на работу!
- Да-да — мне чуть-чуть осталось.
Мужчина пожал плечами, буркнул: «Утром не жалуйся», и вышел из комнаты.
Молодая девушка сидела за столом у открытого окна и бодро стучала пальчиками по клавиатуре, что-то вполголоса бормоча под нос. Уже почти. Еще немного… и…. вот! Ура. Последняя буковка и точка! Радоваться было чему — труд бессонных ночей был завершен, отредактирован, издательство уже ждало рукопись для печати. Сегодня наконец прислали образец обложки: весьма неплохую картинку надо сказать, нарисовал художник.- Ес! - девушка, ее звали Настя, сделала всем известный жест рукой. Сборник городских сказок был закончен.- Ура-ура, - шепотом напевала молодая авторша, привычно сдувая с лица челку, - Кто молодец? Я молодец!
- Ты — молодец? И кто тебе это сказал? - Молодая литераторша подняла голову. На подоконнике сидела девушка в черном плаще, красиво закинув ногу на ногу, она капризно кривила губки. Яркие бирюзовые волосы, необыкновенно светлые глаза и маленький хорек, который уже соскочил с рук хозяйки и понесся по столу снося с него карандаши, бумажки и пустую чашку.
- Эй-эй — убери животное! - Настя умудрилась подхватить любимую чашку, не дав ей разбиться.
- Ты это животное придумала — ты его и убирай! - ясноглазая недовольно фыркнула, - мне этот хорь уж все пальцы искусала! Что за привычка у вас писателей все время калечить героев!? И волосы почему у меня такие? Договаривались же: огненно-рыжие, как пламя! - Девушка мечтательно закатила глаза. - А у меня на голове что? Мочалка?
- Ты не понимаешь — рыжих ведьм полно.- Настя уже в который раз спорила со своей героине - ведьмой Василисой,- И с черными волосами. С белыми, даже лысых! А вот такая ты одна. Тебя на обложке нарисовали смотри. - Настя повернула монитор капризнице.
- Нравится?
- На обложке говоришь? - девушка слезла с подоконника и внимательно пригляделась к картинке — Ну… неплохо так. Да, ничего. Годно. Нууу… нравится.
- Вот. А ты все капризничаешь!
- А я вот себе вполне нравлюсь… - молодой вампир смотрелся в небольшое зеркальце, поворачивая голову то так, то эдак
— Да, определенно нравлюсь. Претензий не имею. Согласен со всем, кроме того, что меня нет на обложке! - он сунул зеркальце в карман и ткнул пальцем в ведьмочку с бирюзовыми волосами, — Чем она лучше? Вееедьмааа, подумаешь, — ехидно протянул вампир, откидывая волосы со лба заученным красивым жестом. - Ведьм полно, а нас вампиров все любят, уважают и боятся. А еще в нас влюбляются! На обложке должен был быть я!
Настя ошалело помотала головой, и этот тут! Она попыталась вклиниться в спор, но ее прервали снова.
- Постойте-постойте, я вот тоже не согласен! - посреди комнаты стоял юноша и кутался в смешной полосатый плед, - про меня очень мало написано вообще! А я между прочим — медиум!
- Ты — проходной персонаж! - хором крикнули вампир и ведьмочка. - Кому вы нужны — скучные медиумы. Только и умеете с призраками болтать, которых кроме вас никто не видит.
- Я напишу про тебя еще, - Настя попыталась успокоить героев своих сказок…
- Я вот не проходной, но почему бы актуальной как никогда теме зомби не уделить больше внимания? Хотелось бы полновесную книгу, а не зарисовочку! И да — зомби должны быть на обложке! - молодая девушка в линялых джинсах, со старым рюкзачком и парными саи, притороченными к поясу, стояла в тени торшера.
- Ну, погодите, ну не все сразу и не все! Это же только первая книга. Я про всех напишу, у меня идеи есть, наброски…, - Настя понимала — ее не слышат.
- Тоже мне великий борец с зомбаками, - ведьмочка злобно прищурилась, - на обложку захотела? Я тебе сейчас устрою… обложку!
- Да, захотела! И посмотрим кто кого! - девушка из из истории про зомби, выхватила саи и встала в стойку.
- Нет. Я в драке участвовать не стану. У меня маникюр. - вампир отошел в сторонку, и сел в кресло.
Зато хорек похоже решил не выбирать кто прав кто виноват и радостно погукивая носился по столу скаля мелкие зубки на всех подряд. "И правда, злобное животное какое-то получилось", - подумала Настя.
- Бей, ее ведьму рыжую, ой, то есть не рыжую, то есть эту, а… вот: бей ее ведьму крашенную!
Новый персонаж появился прямо посреди комнаты: молодая девушка, хрупкая блондинка, похожая на пушистый одуванчик.
- Вот только оборотней и не хватало в этой милой компании, - ехидно сказал вампир, поглядывая на скалящуюся блондинку.
- А, была-не-была! - юноша медиум скинул плед, в который кутался и засучил рукава свитера, - сейчас я вам всем наваляю! Я вам покажу проходной персонаж, лахудры!
«Они сейчас тут все разнесут...» - с тоской подумала Настя и зажмурила глаза, чтобы не видеть безобразной драки.
**************************************
Бзззззззззз …
Будильник звенел как всегда мерзко и противно.
- Уууу…, - Настя нащупала телефон, чтобы выключи гнусную будилку, вставать не хотелось.
- Подъем! - муж вошел в комнату уже одетый и готовый к выходу. - Я тебе и так лишние полчаса дал поспать. Давай, вставай. Нечего было вчера засиживаться. Это ж надо — за компьютером уснула!
«Сон… это всего лишь сон...», - с облегчение выдохнула Настя. Она совершенно не помнила как добралась до постели. Девушка потянулась - работа не будет ждать, начальник не поймет, да и она пока что не ВБП, чтобы позволить себе сидеть дома и только творить книги...
Собираясь на работу, Настя бегала по квартире и искала заколку. В кабинете, возле компьютера на полу валялся смешной полосатый плед...
|
| |
| |
| Edellweiss | Дата: Понедельник, 29.08.2016, 20:58 | Сообщение # 23 |
|
Генералиссимус
Группа: Администраторы
Сообщений: 18665
Статус: Offline
| В конце 90-х одна симпатичная девушка из глухой тайги добралась до Транссиба где-то в районе Забайкалья с целью подсесть на поезд, идущий во Владивосток. Проводница подошедшего поезда объяснила ей, что свободных мест нет, кроме одного в двухместном люксе. Но что порядочной девушке в это купе лучше не садиться. «А что там не так в этом купе?» — испуганно спросила девушка. «Там грязный иностранец. Страшный такой, огромный, небритый, немытый, сумасшедший наверное».
Далее со слов проводницы выходило, что это грязный иностранец во всех смыслах: «Меня в туалет пытался затащить вместе с собой. Потом парня из туалета не выпускал, хотел к нему туда вломиться. Руками размахивает, лопочет чего-то, по-русски ни хрена не понимает. Глаза ещё такие голодные, злобные. Прохода никому возле туалета не давал. Пока я с ним хорошенько не побеседовала. Не надо тебе к нему в купе соваться!»
Но девушке очень надо было ехать. И она пошла всё-таки в купе к этому страшному иностранцу. На его счастье, она говорила по-английски.
Иностранец, действительно огромный небритый мужик, вежливо привстал, чуть не вытеснив её этим обратно из купе, поздоровался, жалобно показал на свою щетину, грязную рубашку, и сказал со вздохом: «Sorry! No water!»
«Как это нет воды?» — изумилась девушка — «А в туалете? » — «Да был я там! Все краны провертел, все ручки передёргал — нет воды! Я и сам вижу, народ идёт в туалет с полотенцами через плечо, возвращаются оттуда бритые и чистые. Пытался спросить, в чём дело, а меня все пугаются!»
— А пимпочку снизу нажимали? — поинтересовалась девушка.
— Какую пимпочку??!!
Выяснилось и то, почему у американца глаза такие голодные. Его кредитную карточку вагон-ресторан не принимал. Сибирские полустанки тоже не были уставлены рядами банкометов. А ехал он аж с Санкт-Петербурга. Мужик не мелкий, цены в ресторане кусачие, всю наличность он с аппетитом проел ещё до Байкала. На крупных станциях в поисках банкомата отлучаться боялся — сколько будет стоять поезд, спросить было не у кого.
Через минуту пассажиры с интересом наблюдали, как дверь зловещего купе раскрылась. Отважная девушка повела вдруг присмиревшего иностранца по коридору, и за ними обоими захлопнулась дверь туалета.
Ещё через час страшный иностранец, в миру американский профессор, доктор биологических наук, специалист по проектному менеджменту, герой антарктических полярных экспедиций Джон Маклин Крум был помыт, побрит, одет в свежую рубашку, накормлен, весь сиял и любезно общался с соседями по вагону через переводчицу. В чём была причина его предыдущего безобразного поведения, он объяснять пассажирам не стал. На девушку весь вагон глядел восхищённо, как на великую укротительницу иностранцев.
Так Джон Крум встретил свою будущую жену. Странная фраза «Did you press the pimpochka from the down?» стала их семейным преданием…
|
| |
| |
| Irinaya | Дата: Пятница, 25.11.2016, 14:15 | Сообщение # 24 |
 Генералиссимус
Группа: Проверенные
Сообщений: 4531
Статус: Offline
| Вероника Мелан
Рыжая Клякса
Глава 1
— Ты повезешь меня домой!
— Нет.
— Да!
— Возьмешь трамвай, не развалишься. Только до офиса.
Марта одновременно сжала кулаки и зубы — иногда ей
хотелось вцепиться этому упрямому идиоту в волосы. Но вместо оскала она
выдала ему медовую, полную скрытого злорадства, улыбку.
— Может, ты забыл, что прописано в договоре? После каждого проекта ты отвозишь меня туда, куда я говорю. А я говорю домой!
Желваки на напрягшейся челюсти Дилана побелели. Он по-драконьи раздул ноздри и сжал губы в полоску.
— Мне от офиса не по пути…
— Хочешь, чтобы я написала жалобу?
Сучка. Она знала, что он хотел сказать именно это —
сучка ты, Марта! Давно бы уже купила машину и перестала выносить мне
мозги. Противная эгоистичная дура. Как что, сразу ссылаешься на договор…
Не тратя времени дальнейшую перепалку, Бранниган
развернул машину; взвизгнули шины, сзади послышался возмущенный сигнал
клаксона, ударившего по тормозам водителя. Седан ускорился.
Тишина в салоне продлилась недолго. Мужские пальцы
лежали на руле спокойно — не колотили по нему подушечками, не терли
черную выделанную кожу, не елозили вверх-вниз, но Марта знала — Дилан в
бешенстве. Он пребывал в нем всякий раз, когда она начинала на чем-либо
настаивать или предлагать идеи. Или вообще находилась рядом.
Ночные улицы, полупустые кафе, запертые на замок двери бутиков, немые витрины со слепыми манекенами.
Почему они не могли просто ехать? Или просто говорить? Как нормальные люди, а не как два ощетинившихся, готовых сцепиться ежа.
— Знаешь, Клякса… — начал говорить водитель с возникшей, словно по волшебству любезной улыбкой на лице.
— Я не Клякса…
— …скоро я вообще не буду тебя возить. Скоро рядом со
мной будет сидеть милая прекрасная напарница — сговорчивая,
квалифицированная и приятная в общении, а тебя будет возить Донован или
Джонсон.
— С чего бы это?
Марта сама не поняла, почему вдруг заиндевела изнутри.
— Потому что я перехожу в Четвертый отдел.
— Что?
— Да, уже подал документы и принят на рассмотрение.
Он шутил. Он точно шутил, не иначе. Не может такого
быть, чтобы, не проработав в Третьем и года, переводились в Четвертый.
Там ведь такие высокие требования, там сложность совсем другая, там…
— Мне нужно в офис! — Выкрикнула она не своим голосом. — Я кое-что забыла из бумаг.
— Сучка.
На этот раз он произнес это вслух — не побоялся.
Седан, повинуясь желанию водителя, зло и резко развернулся на сто
восемьдесят градусов и покатился в обратном направлении.
— Еще раз, — медленно и совсем недобро произнес Дилан, — заставишь меня изменить направление, и я сверну тебе шею.
Она кинула на него короткий, удивленный взгляд и прикусила язык.
Бранниган, похоже, не шутил.
*****
Стеклянная дверь-вертушка, напоминавшая карусель, где
забыли расставить игрушки, медленно вращалась вокруг своей оси — Марта
едва не навалилась на нее, чтобы ускорить ход, чем обязательно бы
заклинила механизм. Такое уже случалось в прошлом, и Арчи — охранник —
каждый раз ворчал на нее за нетерпеливость.
Гулко отразился от мраморных стен стук высоких
шпилек, сидящий за столом пустого фойе Гарольд, оторвал взгляд от
спрятанного под стойкой монитора. Отодвинул в сторону недопитый чай и
удивленно воззрился на подлетевшую взмыленную, и появившуюся в неурочный
час, сотрудницу.
— Марта?
— Привет. Как дела?
Ответить он не успел, дама шумно выдохнула, положила
руки на стойку — раздался шорох бордового плаща — и попросила, почти
потребовала:
— Выдай мне бланк заявления.
— Стандартный?
— Да, стандартный.
Немолодой администратор протянул листок. Хотел было
спросить, с чего такая спешка, но не решился — выражение на лице Марты
Карлайл выражало не только высшую степень сосредоточенности, но и
предостережение — «не подходи — убью». Запорхала по листу ручка,
закачался прикрепленный к ней спиральный пластиковый шнур.
Гарольд ждал, глядя на рождающиеся из-под шарикового
наконечника наклоненные вправо строчки — читать в перевернутом виде не
мог, да и не пытался. А вот когда она протянула ему подписанный лист,
просмотрел текст и присвистнул:
— Заявление на перевод в Четвертый? Ты… ты ведь несерьезно?
— А что, думаешь, не готова?
— Да я не поэтому… Но ведь ты в третий перешла
полгода назад, едва оклемалась. А это опять тесты, инъекции, химия,
проверки. В четвертом очень жесткий экзамен.
— Мне плевать.
— Девочка моя… — он всегда относился к ней тепло, с
участием, старался уберечь от ошибок, если не делами, то хотя бы
советами, но в этот раз, глядя в блестящие глаза и упрямо сжатые в линию
губы, понимал — не поможет. Ничто не остановит Марту, если та решила
двигаться вперед. Упрямый маленький непробиваемый бульдозер — порой
крайне вредный по характеру бульдозер.
— Зачем…
Он хотел добавить «спешишь?», но не стал. Вместо этого посмотрел с сочувствием и тихо спросил:
— Это из-за него, да? Из-за Дилана?
— Это из-за себя!
Она всегда щетинилась, когда кто-то вслух поднимал
эту тему. Знали все, но говорить не решались — Марта шипела, как
сбрызнутая водой кошка.
— Из-за него. — Гарольд качнул головой и вздохнул. — Ох, намучаешься же ты…
— Передай утром директору, ладно?
— Передам-передам.
Она поблагодарила холодной неискренней улыбкой и
взглядом, в котором читалось «спасибо, что не лезешь», развернулась и
зашагала к выходу.
Седоволосый мужчина проводил глазами напряженную
прямую спину, раскачивающийся в такт ходьбе ворох кудрявых рыжих волос, и
положил лист в папку с пометкой «Важно».
*****
(Bic Runga — Captured)
Она расслаблялась только дома. Здесь никто не
кусался, не бил в спину, не сочувствовал, не учил и не вздыхал. И здесь
она могла быть собой.
Могла тоже не кусаться.
Марта скинула у порога высокие сапоги, стянула плащ и
шарф, повесила их на вешалку, положила сумку на трюмо. А пройдя в
небольшую, отделанную в розовато-коричневых тонах, гостиную, какое-то
время стояла, отходя от напряжения. Снимала защитные пласты брони,
скидывала невидимые наплечники, мысленно расстегивала шлем, растворяла
металлические перчатки, расслаблялась.
Маленькая, тихая, тонкая. И совсем не бойкая. Но им не увидеть.
Через минуту тряхнула рыжими кудрями, расстегнула пуговицы на горловине кофты и прошла в спальню переодеваться.
Она смотрела на него каждый вечер.
На кольцо. Которое окрестила «Он-его-никогда-не-оденет».
Потому что она никогда не отдаст.
Не решится опозориться — как можно? Невидаль! Полная
чушь… Чтобы женщина покупала мужчине кольцо? Не то, что засмеют, сожрут с
дерьмом. Ведь это прерогатива мужчины, ведь это у них парные наборы,
это они решают кому и когда…
А она пошла и купила. Два. Одно пошире, с крохотным
бриллиантом посередине и второе — поуже, уже без камня. Без букв, без
надписей — просто два кольца.
Знала — размеры подойдут.
Марта протянула руку к коробочке и погладила золотой
ободок — если бы на нем были буквы, они бы давно стерлись от ее
прикосновений.
Вздохнула. Не стала позволять слезам проливаться — ни
к чему, хоть и жгут веки — силы нужны на другое. Будет новый день,
будет видно. Говорят, если чего-то очень хотеть…
Поднялась, закрыла коробочку, положила на полку в шкаф, чтобы завтра снова достать и отправилась умываться.
Завтра великий день — завтра директор подпишет ее
заявление. Не сможет не подписать — Марта Карлайл — лучший специалист по
определению правды — женщина-детектор — и она перейдет на работу в
Четвертый отдел.
Да. За ним.
Чтобы снова дать бой.
Чтобы снова получить шанс.
Второй, четвертый, шестнадцатый? И такой же бесполезный, как предыдущие.
*****
Он звал ее Рыжей Кляксой.
Рыжей, потому что она действительно была рыжей —
самой что ни на есть натуральной Медяшкой — с вьющимися
каштаново-красными волосами, карими глазами и бледной веснушчатой кожей,
а Кляксой…
Кляксой он называл ее потому, что считал Марту
жвачкой на своих штанах, пятном на полотне жизни и кляксой на чистой
странице книги Судьбы. Эдакой прилипалой, которая вечно путается под
ногами, куда бы он ни пошел и что бы ни начал делать. Тенью, двойником,
рыбой-спутником, что, наверное, отчасти (а то и не отчасти) являлось
правдой, потому что вот уже три года она следовала за ним из отдела в
отдел — проявляла неслыханное упорство и била рекорды: сдавала тесты
досрочно, зубрила неподъемный объем информации к назначенному сроку,
быстрее других восстанавливалась после инъекций. Конечно, делала вид,
что все для себя, все ради работы, но Бранниган знал.
И Марта знала тоже.
Она стала лучшей женщиной-детектором — женщиной,
способной отличать правду ото лжи на уровне интуиции — вовсе не для
того, чтобы носить домой зарплату в мешках, а для того, чтобы
аккомпанировать на встречах лучшему в отделе дипломату-переговорщику.
Компания «Капитоль-Х», в которой они оба работали,
занималась предоставлением высококлассных специалистов для проведения
митингов и переговоров крупным бизнес корпорациям.
«Хотите услышать от вашего партнера «да»? —
Заказывайте профессионала у нас. Хотите видеть подписанный в вашу пользу
контракт? — Заказывайте парламентера из «Капитоль-Х». Потому что в
комплекте с ним, всегда идет невидимый, но обязательный атрибут — живой и
неприметный детектор лжи, который позволит точно определить правдивые
условия сделки вам предлагают, и стоит ли на них соглашаться. Отсутствие
риска! Сплошная выгода! Стоит один раз заплатить, чтобы не платить всю
оставшуюся жизнь…»
И многие заказывали. Желали знать наперед, опасались
рисковать понапрасну, хотели быть уверенными в том, что даже неудачные
карты могут сложиться при верно проведенных переговорах в выигрышную
комбинацию.
А посему ни Марта, ни Дилан, никогда не оставались без работы.
*****
Он не может от нее уйти — ускользнуть, как пушистое
облако сквозь решетку камеры, — не может, не должен. Если Дилан перейдет
в Четвертый отдел, ему дадут другого напарника, а Марта останется
здесь…
Везде. Без него.
Будет иногда встречать его в коридорах, видеть
слепой, стоит его голове обернуться в ее сторону, взгляд, слышать не
предназначенный ее ушам смех.
Почему? Почему одним дается просто, а другим никогда?
За девчонками бегают мужчины — она сама видела — бегают, добиваются их,
страдают, если не выходит. Мучаются выбором подарков, ловят каждый
взгляд, маются, болеют сердцем. Почему не Дилан?
Потому что она, Марта, некрасивая? Рыжая, бледная, нескладная, кареглазая, со слишком тощим лицом? Что не так? Что?
Кольцо в коробочке блестело под светом лампы — тонкий
ободок, крохотный камешек, белый шелк внутренней отделки, темно-синий
бархат снаружи — он никогда его не увидит.
Потому что она никогда не покажет.
Засыпая, Марта старалась не думать о том, что
случится, если ее прошение о переводе на Четвертый подпишут. Белые лампы
лаборатории, инъекции, шнуры присоски, экран с вопросами, тесты,
капельницы с химическими составами. А потом будет болеть все тело —
долго болеть. А после… Если результаты окажутся хорошими…
Если результаты окажутся хорошими, она получит шанс
еще несколько раз увидеть направленный на себя презрительный взгляд
человека, который ее никогда не полюбит.
Но ведь всякое может быть?
Даже соскальзывая в сон, она крепко держалась невидимой рукой за горло хрипящей и пытающейся вырваться на свободу надежды.
Глава 2
Прошение подписали спустя три дня.
А еще спустя три недели Марта получила на руки
документ, удостоверяющий о том, что теперь она специалист —
женщина-детектор — высшей категории, допущенный работать в Четвертом
отделе.
Радоваться?
Стоя в коридоре перед дверью без номера и таблички,
откуда она только что вышла, Марта смотрела на зажатую в руке бумагу с
голографической печатью, логотипом компании Капитоль-Икс и новую
карточку-идентификатор личности, и все никак не могла понять — когда
начинать радоваться.
Сейчас?
И чему радоваться?
Тому, что выдержала новую порцию изнуряющих вливаний,
череду бессонных ночей, лежа под капельницей? Высоким результатам?
Исколотым венам? Тому, что по телу уже почти не бродили фантомные боли,
которые еще неделю назад заставляли ее хрипеть и выгибаться на казенной
кровати, застеленной отбеленными сотню раз простынями? Тому, что
вернется домой специалистом с высокой — чего уж врать — баснословно
высокой зарплатой? Тому, что может расколоть любого с первой секунды —
честен или обманывает?
Да она могла все это и раньше. Всегда хватало лишь
доли секунды, чтобы определить человеческую искренность, и тесты для
этого были не нужны. Она могла, как собака, почувствовать запах лжи, от
которой ее кривило и мутило, могла моментально уловить нотки сомнения в
голосе, была способна почувствовать учащающийся пульс и выступающую на
коже испарину.
Да, она могла почувствовать любого. Всех и каждого за
исключением одного человека на всем уровне — Дилана. Почему
единственным мужчиной, с непробиваемой для нее защитой, оказался именно
он?
Помогут ли новые вливания приобрести эту способность
теперь? Узнает ли она хоть раз, о чем он думает, что чувствует, на что
надеется?
Хотя… какая разница.
В лаборатории ей обожгли руку — пролили на кожу
химический раствор — случайность, оплошность врачей, досадный инцидент,
который они после пытались исправить, но так и не исправили — ожог на
плече и нежной коже правой груди так и не затянулся.
— Он, возможно, затянется, вы не переживайте… Возможно, следа не останется. — Пытался оправдаться, разводя руками, врач.
Останется — она знала.
И если Дилан не любил ее раньше, то теперь, изуродованную, не полюбит уже никогда.
Такова жизнь. Надо принять. Точка.
*****
Для следующей встречи она выбирала гардероб с особой
тщательностью: бордовая водолазка под горло, кожаная жилетка сверху,
кулон в виде алой звезды, черные леггинсы в обтяжку и сапоги выше колена
на длиннющей шпильке; решила — самое оно. Да, вызывающе, да, такие
штаны носят только дамы, которые о себе очень много мнят, но чем она
хуже?
Мнить может не тот, кто что-то из себя представляет, а то, кто захочет мнить — вот и вся разница.
Дилан воспринял ее наряд именно так, как она и
предполагала — фразой: «Решила, что стала привлекательнее? Или дала
знать всему отделу, что доступна для не обременяющего секса?»
Марта на антикомплимент не отреагировала — как сидела
с пилочкой в руках, подтачивая длинные ногти, так и продолжила сидеть,
не сменив выражение лица с равнодушного на обиженное, — слишком много
чести, не дождется. Невидимую броню она успела надеть поверх наряда еще
утром — ничего не забыла: ни шлем, ни наплечники, ни стальные перчатки,
ни особенно плотную защиту для сердца, и теперь пребывала в полном
спокойствии.
Сегодня они снова вместе — он зол. Сидят в одной
комнате — конечно, он в бешенстве. И просидят еще не один час, что
приведет его в полную ярость, потому что деваться некуда, потому что
Марта теперь в Четвертом отделе. Лучшая- в Четвертом отделе.
Камеры транслировали совещание из освещенного солнцем
кабинета на огромный экран их темной комнатушки: за столом сидело
человек двадцать — все, как один, серьезные, напряженные, неприветливые,
уже второй час силящиеся найти компромисс между двумя компаниями и,
наконец, подписать некий договор о взаимовыгодном сотрудничестве. Диалог
клеился нескладный, шел со скрипом, со ржавчиной и все время напоминал
Марте о человеке, который не может спокойно испражниться — другими
словами, диалог напоминал ей «запор».
Время от времени Дилан вмешивался в ход беседы и бросал в микрофон короткие четкие указания:
— Теперь предложите им заменить менеджера на своего…
Да, будет надежнее иметь своего человека в их фирме. А сейчас предложите
увеличить капитал инвестирования…. Поднимите процент… Нет, здесь не
соглашайтесь… Марта, этот хлыщ в костюме говорит правду?
— Который?
— Второй слева.
— Да.
— Все равно не соглашайтесь — вы можете получить лучшие условия.
Советы Дилана слушал через надетый на ухо микрофон
усатый человек в полосатом галстуке — изредка кивал сам себе, стучал
колпачком дорогой ручки по столу; Марта на экран почти не смотрела.
Вместо этого она изредка поглядывала на Дилана и в
сотый раз задавалась одним и тем же вопросом: как она могла влюбиться в
такого, как он? Эгоист, сам себе на уме… противный, вредный, грубый. Не
уважает чужое мнение, падок на деньги, на всех смотрит свысока, часто
язвит, совершенно не боится обидеть. Фыркает, вечно бьет дном кружки о
поверхность стола — она бы не удивилась, если бы он еще и обутые ноги
туда же закинул.
Тогда за что?
Пилка продолжала равномерно поскрипывать о ногти — вечером она накрасит их алым.
Он красивый — вот за что. Высокий, мощный, крепкий и
настолько тяжелый на вид, что кажется — под ним просядет любой стул;
весь состоит из мышц. Он наглый, но это, скорее, привлекательная черта.
Вредный? Она готова терпеть. Она обожает его короткий хвостик на макушке
и бритый затылок — такая прическа вмиг превратила бы любого юнца в
неформала, ученого в неадекватного психа, музыканта в гея, но только не
его, нет. Дилана она превращала в брутала — жесткого, первобытного,
независимого и абсолютно свободного в выборе слов и действий мужчину. В
самого себя.
Иногда, раздумывая о том, как он по утрам собирает пряди волос и скручивает их резинкой, Марта тихо млела и слабела в коленях.
Она много от чего слабела.
От формы его губ — широких, но прекрасно очерченных,
от бугристых плеч, на которые мечтала положить руки, от поблескивающих
на запястье золотых часов, но чаще всего от прямого и равнодушного, как у
хищника, взгляда. От того, что чувствовала в нем не показную
уверенность, дерзость, высокомерие. Да, и даже оно возбуждало. Чертов
самец…
Она хотела ему соответствовать — быть такой же
дерзкой, смелой, свободной, хищной, но зачастую выходило иначе, криво.
Смелость казалось атакой, дерзость попыткой защититься, свобода пахла
пластиком, а хищник из Марты получался и того хуже. Не хищник, а драная
обиженная кошка, шипящая по поводу и без — кто такую полюбит? Рыжую
кудрявую кошку, Кляксу, теперь еще и обожженную…
Чем муторнее становилось внутри, тем плотнее
сжимались губы: ну и черт с ним, она ничего не покажет — ни ему, ни
кому-то еще. Ни единая душа не пробьется сквозь невидимые доспехи, она
научилась их уплотнять, ковать из прочнейшей стали, не реагировать на
обиды. Пусть пытаются, пусть думают, что Марта черствая, пусть
ошибаются.
— Знаешь, ты изменилась… — Вдруг прозвучало от стола,
и Марта вскинула голову. Оказывается, Дилан уже какое-то время
рассматривал ее своим знаменитым неподвижным взором под которым она
всякий раз внутренне скрючивалась и замерзала.
— Да?
Прозвучало равнодушно, незаинтересованно.
— Да, стала еще злее, что ли…
— Надо же.
Она легко пожала плечами и вновь принялась подтачивать ногти — чуть резче, чем раньше.
— Ты вообще слушаешь, что они там говорят?
Бранниган качнул головой, указывая на экран.
— Конечно. Вот тот — лысый — полторы минуты назад соврал о том, что примет менеджера.
— Полторы минуты назад?! — Дилан побагровел. — А раньше нельзя было сказать?!
— Ты отвлекал меня вопросами.
Наверное, ему хотелось встать, подойти, сжать ее шею и
резко тряхнуть ее за голову, чтобы безалаберное отношение к работе
вылетело наружу, но вместо этого Дилан наклонился к микрофону и зло
произнес:
— Они не возьмут вашего менеджера! Требуйте с них письменное заверение, заверяйте у адвоката.
Усатый на экране вздрогнул и перевел удивленный взгляд на прилизанного мужчину с узкими глазами.
— Мистер Аткинс, мы бы хотели быть уверенными насчет
назначения мистера Доусона менеджером вашей компании — вы согласны
добавить этот пункт в договор?
Узкоглазый фальшиво улыбнулся и ответил «конечно».
Марта отвела взгляд от экрана.
— Врут, собаки. Они все время врут.
Дилан недовольно покачал головой и сложил руки на
груди. А через минуту, как она и ожидала, закинул длинные ноги на стол и
откинулся на спинку стула.
— Все в этой жизни врут, Марта. Ты тоже?
— Конечно.
Она даже не задумалась с ответом. Все врут — она знала, как никто другой. Врут себе, друзьям, соседям, снова себе.
— А насчет чего врешь ты?
— Насчет тебя. Что ты стоишь хоть единого светлого чувства.
— А я не стою?
— Думаю, нет.
— Так в каком случае ты врешь — когда говоришь «нет» или «да»?
— Сама пока не знаю.
Ей надоело подпиливать ногти — еще пять минут, и она
спилит их до нуля. Остывший на столе чай, полумрак, экран с двадцатью
застывшими над чтением договора головами, пристально смотрящий на нее
Дилан — что ему нужно? Что он пытается увидеть?
Марта поняла, что вновь не в силах прочитать его
мысли. Когда он правдив, когда обманывает? И разозлилась от собственного
бессилия — не может быть, чтобы новые химикаты не развили способность
до максимума!
— Слушай, Дилан,… - спросила безмятежно, легко, почти играючи, — а я тебе нравлюсь?
И сжала пластиковую ручку пилки так, что та согнулась аркой.
— Конечно, нет, Клякса.
Голос ровный, взгляд устремлен на экран, короткий хвостик на противоположную стену.
Марта зажмурилась, изо всех пытаясь определить, прозвучала ли в последних словах правда, но так и не смогла.
Индикатор молчал.
Разжала веки, разжала пальцы и шумно выдохнула — в груди клокотала ярость.
Скрипнул под тяжелым весом стул.
— Не пытайся расколоть меня, рыжая — у тебя не выйдет. Лучше следи за экраном — тебе платят именно за это.
Прозвучало холодно.
Прозвучало до обидного правдиво.
По домам они разошлись через еще один долгий час,
проведенный в полном молчании. На экране больше никто не врал — видимо,
почувствовали, что бесполезно. Дилан ушел, не попрощавшись, а Марта не
стала просить подвезти ее до дома — побрела пешком до остановки.
Почему она не купит машину?
Почему не перестанет думать о нем?
Почему вообще не заживет новой жизнью?
Потому что были другие времена, когда Дилан ей
улыбался. Тогда она таяла от счастья, летала на крыльях, пела и
кружилась в восхищении миром, а потом… слишком много ему показала.
Слишком напористо и резко; и Дилан схлопнулся. Закрылся, принялся
рычать, стал постоянно отталкивать.
Нет, он ничего ей не обещал даже тогда, но тогда хотя бы улыбался. Как много она отдала бы за одну улыбку сейчас. Как много…
Мимо, обдав облаком газа, проехал желтый полупустой
автобус. Марта ускорила шаг. Наверное, в следующий раз она не наденет
леггинсы.
*****
Вечером она вновь смотрела на кольца.
Почему одним достается все, а другим ничего? Неужели
это так много — получить взаимность от того, кому отдал сердце? Почему в
мечтах лепестки, а в реальности одни шипы?
Не надо многого… Не надо обещаний, не нужно
признаний, не нужно жить вместе… Но хоть одну теплую улыбку — это она
может попросить? Один взгляд без яда, одно слово без желчи, одну улыбку
просто так, не за что-то — настоящую, искреннюю. Хоть один день без
брони и без страха, без попыток защититься, без заранее приготовленной к
боли от того, что ударят?
А кольца? Что кольца…
Они не при чем. Это просто кольца — просто символ
любви, которой никогда не будет. Просто красивая картинка о том, что
однажды то, самое тонкое, ей наденет на палец любимый. Назовет своей.
Посмотрит с нежностью.
Никогда этого не будет.
Некоторые мечты не сбываются, а некоторые женщины не умнеют и все никак не могут прозреть.
Стыдно. И грустно.
*****
На следующий день она пригласила его в кафе — Дилан
отказался. Позже тем же вечером увидела его смеющимся в коридоре с
незнакомой красоткой и разозлилась — не помогла никакая броня. Долго
страдала ночью под одеялом. Еще через день они поругались так, что
Бранниган едва не оттаскал ее за волосы — она назвала его «тупым
самовлюбленным недоумком»; после этого Марта пошла в бар и напилась
пива, беспричинно накричала на бармена и пнула на улице банку — попала
ей в лоб сидящему у стены бродяге и долго извинялась. Оставила на
грязном, лежащем на тротуаре, одеяле двадцать долларов. Всю дорогу пьяно
цедила ругательства сквозь зубы.
А еще через день Дилан пришел сам.
Домой.
К ней домой. И Марта, позабыв о том, что, наверное, выглядит некрасиво, распахнула рот и застыла в безмолвии.
Чтобы войти, гостю пришлось просто оттеснить хозяйку к стене.
*****
— Чем обязана? Чай, кофе?
— Коньяка у тебя нет?
— Нет.
— Ах, да — такая цаца, наверное, и не пьет вовсе.
Марта стояла посреди гостиной и тихо свирепела,
ощущая собственную растерянность — она оказалась неготовой, полностью
неготовой к его визиту. В хлопковых оранжевых штанах, длинной майке,
тапочках (тапочках!), в которых, наверное, казалась клоуном. Без
макияжа, растрепанная и, конечно же, без привычной брони.
Скорее… Скорее! Латные наручи, кольчуга, шлем, опустить забрало, железные подштанники и заслонка на сердце.
Уф… Почти все.
Неопрятный внешний вид мешал почувствовать себя во
всеоружии — ну почему она не ходит дома на каблуках, с уложенными
волосами и дымящейся сигаретой, воткнутой в длинный мундштук? Почему не
умеет сохранять на лице выражения безразличия и презрительно-равнодушно
выгибать одну бровь, вопрошая: «как ты посмел отнять драгоценную минуту
моего времени, вломившись без приглашения?»
Нет, пока именно Дилан ощущал себя хозяином гостиной —
прохаживался вперед назад, разглядывал стоящие на полке предметы,
наклонялся, читая корешки книг, скользил незаинтересованным взглядом по
старой модели телевизора, лежащей сверху кружевной салфетке и смятой,
из-за постоянного сидения калачиком, накидки кресла.
— Так приготовить тебе чай или кофе? Не буду спрашивать в третий раз. — Спросила она грубее, чем намеревалась.
— Ты всегда такая грымза? Даже дома не можешь расслабиться?
Расслабиться? Да как смел этот мужик вломиться в ее
покои, в ее крепость, в единственное недоступное для его язвительных
шуток место и упрекать в отсутствии спокойствия? И как смеет вести себя,
как король, пред чьим взором кланяется убогая рабыня, не способная шагу
ступить без того, чтобы не опозориться?
— Это ты у меня дома, а не я у тебя. Оставь свои шутки за бортом — надоели.
Здоровяк, занявший собой половину пространства ее
тесной квартирки, лишь усмехнулся. Но зубоскалить не стал — видимо,
пришел, чтобы о чем-то просить. Иначе, зачем бы ему вообще приходить?
Но о чем?
В какой-то момент равнодушный взгляд Дилана сменился
крайне заинтересованным, даже удивленным — усмешка сползла,
видоизменилась, рот приоткрылся, и Марта, проследив, куда смотрит
посетитель, сначала уперлась глазами в кофейный столик, а после… После в
стоящую на нем открытую коробочку с двумя кольцами внутри.
Создатель! Она забыла их убрать! Забыла!!!
Как такое возможно?!
Сердце затрепыхалось напуганной, попавшей в сачок, бабочкой, изо рта едва не вырвался стон — только не это!
Почему она забыла? Почему он увидел? Не кидаться же
теперь, как в дешевом фильме, не прижимать к груди драгоценный предмет?
Не пытаться же его прятать у всех на виду, когда уже поздно…
Бранниган даже не пытался скрыть столь непривычное
для него удивление — просто стоял и пялился, пялился на кольца — больше
ни на телевизор, ни на картины, потертый ковер или корешки книг — на
кольца! Сволочь!
Марте хотелось визжать.
— Это же… парные кольца? Мужское и женское. Такими объединяют партнеров. Марта, ты что — нашла партнера?
Нашла? Выдумала? Поддалась импульсу и придумала
несуществующую любовь? Как теперь объяснять? Снова мямлить,
оправдываться, выглядеть дурой, истеричной, заикающейся невростеничкой?
Когда ее оторопь достигла предела, внутри будто вырос
второй скелет, сковавший все движения — если она попытается открыть
рот, то замычит, нет, скорее, взревет, как раненый в причиндалы бык.
«Убирайся! Убирайся отсюда сволочь! Ненавижу! Почему
ты все время лезешь, куда тебя не просят? Зачем ты вообще приперся? Ты
же меня не любишь! Я трачу на тебя все свои мысли, все свое время, а ты
только гадости говоришь!»
Спокойно. Глубокий вдох, глубокий выдох.
Она не заорет, не выставит себя идиоткой, и она не
будет оправдываться. На смену панике вдруг пришла ледяная злость —
настолько сильная, что слова полились сами — ровно, насмешливо и крайне
холодно.
— Нашла, представляешь? Замечательный мужчина — красавец. Вот, купила — хочу обрадовать.
Казалось, вечер, обещающий сюрпризы только для Марты, решил повернуть свой взор к Дилану и принялся удивлять его.
— Купила? Сама? Ты же женщина!
Да, точно, «женщина». Прозвучало именно так, как она и
предполагала — не просто неодобрительно, а с отвращением. Ну и что, что
женщина? Лишена всех прав?
— Красивые, правда?
Она вдруг ожила — почувствовала себя так, будто ее
подменили изнутри, будто наружу вышла другая Марта — ледяная, — а старую
Марту, способную все испортить невростеничку, заперли где-то внутри.
Поплыла к столу — теперь грациозным движениям не мешали даже пушистые
тапки, — взяла коробочку в руки и поднесла к его глазам.
— Как думаешь, ему понравятся? И камешек есть, и рисунок отличный.
— Понравятся? — Дилан выглядел так, будто только что
съел миску червей — благо, хоть его баритон не сорвался на фальцет. —
Как такое может понравиться, когда тебя пытается охомутать баба?
Камешек? Да он такой крохотный, что его не видно, а рисунок… какая
безвкусица! Оно слишком тонкое для мужского пальца… Марта, ты… ты вообще
рехнулась?
— А ты кто такой, чтобы судить- рехнулась я или нет?
Ты ведь не умеешь любить, не так ли? А я умею, и мы будем счастливы
вместе. Представляешь, чьи-то глаза могут сиять при виде меня, а уж
такой подарок МОЙ мужчина оценит наверняка.
«Не то, что ты, сволочь»
На этот раз Дилан промолчал — какое-то время стоял с
багровым лицом, пытался привести в порядок явно вышедшие из-под контроля
мысли и не дать сорваться с языка новым язвительным комментариям.
Значит, точно пришел о чем-то просить. Не дожидаясь дальнейшей реакции,
Марта спокойно захлопнула крышечку, водрузила коробочку на полку,
повернула и сложила руки на груди. Кажется, ей, все-таки, удалось
приподнять одну бровь.
— Так кофе? В третий раз спрашиваю тебя, как отсталого инвалида. Кофе будешь?
— Буду.
Дилан смущенно прочистил горло и попытался вернуть
себе привычный безразличный вид — вид человека «меня ни что на этом
свете не интересует, тем более ты», но не смог — шок от увиденных колец,
стоящих на ее столе, так и не прошел.
Марте вдруг стало наплевать; в этот момент она будто
прозрела — просто и без эмоций — это не ее человек, не ее мужчина,
вообще не герой ее романа, поэтому она коротко кивнула на диван и
бросила:
— Садись на диван. Нечего шататься по гостиной. Сейчас сварю.
— Значит, хочешь позаимствовать меня на целый вечер в качестве девочки-эскорта.
— Не девочки-эскорта. — Ты для этого слишком
некрасива, следовало бы ему добавить, но теперь ей стала ясна причина
его непривычной сдержанности — сделка. Сделка с Мартой, которая никоим
образом не должна провалиться. — Ты просто побудешь рядом — послушаешь,
запомнишь. Мне надо знать, кто из моих будущих партнеров способен меня
предать. Всего лишь несколько часов. Хороший дом, вечеринка, много
богатых людей и отличной еды. Отдохнешь, расслабишься.
Дилан потел.
Кирпичного цвета кофейная чашка в его руках казалось крохотной, в то время как в ладонях Марты всегда смотрелась ведром.
Значит, сделка. Хочет выстроить собственный бизнес — созрел, наконец, но не хочет просчитаться с будущими коллегами. Понятно.
Марте стало противно — сколько дней потрачено
впустую, сколько усилий… И все ради человека, посмотревшего на будущий
ценный подарок с презрением. Что ж… Однажды этот подарок найдет
достойного получателя, который никогда не скажет: «Камешек слишком
маленький, а кольцо слишком тонкое». Тот, другой получатель, очень
обрадуется и обязательно решит, что женщина, сделавшая шаг навстречу —
лучшая женщина в мире. Возьмет ее ладони в свои, заглянет в глаза и
поцелует кончики пальцев.
А, может, принесет подобные кольца сам, еще до того, как она…
— А почему бы тебе не взять с собой кого-то другого? Лейлу, например? Или Ани? Их ты не так недолюбливаешь, как меня.
Теперь ей даже нравилось наблюдать за тем, как он
корчится, пойманный на крючок. Извивается, выдумывает объяснения,
старается ничего не изгадить словами. Забавно. Да, было бы забавно, если
бы не было так противно.
— У Лейлы индекс 86, у Ани и того меньше. Только ты способна определить ложь с вероятностью в сто процентов.
— Девяносто девять и восемь десятых. — Равнодушно поправила Марта, глядя на палас.
— Не важно. У тебя выше всех. А я не могу рисковать.
— Конечно, не можешь.
Впервые в жизни Марта почувствовала эмоции Дилана,
как свои собственные: нервозность, неуверенность, вечно надетые поверх
одежды из ткани невидимые, напоминающие ее собственные, железные латы.
Значит, они ему тоже нужны — какая ирония.
Все это время она полагала, что существует лишь один
человек на свете, входящий в эти чертовы две десятые процента, которого
она не может расколоть, а теперь, оказывается, может — дело было лишь в
эмоциях. Шоры на глазах, сотканная иллюзия — слишком долго и слишком
отчаянно она желала видеть то, что хотела, и поэтому не видела правды.
Что ж, теперь видит.
— И чем же ты готов заплатить мне за эти несколько часов помощи? Ты ведь понимаешь, что деньги мне не нужны?
Бранниган сглотнул; хвостик на макушке смотрел на
картину со штормовыми волнами и будто говорил: «вы там сами
разбирайтесь, а меня здесь нет»
— Ну… Ты сама мне скажешь, чем, так? Все что попросишь, я для тебя сделаю.
Напряжения в маленькой комнатке достигло апогея.
Скованный, почти оцепеневший в ожидании решения
мужчина и холодная змея, глядящая на него немигающими зрачками. Рыжая
змея — маленькая хрупкая женщина в прошлом.
Так чего этот мужчина — такой нужный в прошлом и
совершенно безразличный ей теперь — не хочет больше всего на свете? Что
пугает его так, как ни одна другая вещь? Что может заставить Дилана
взвыть от отчаяния?
Спустя минуту Марта улыбнулась одними губами. Ненакрашенными губами; пошевелила босыми пальцами в разношенных тапках.
— Мои условия таковы: ты одеваешь меня для этой
вечеринки — я не собираюсь тратиться на наряды, оплачиваешь стилиста и
визажиста, присылаешь машину…
— Конечно, согласен. Это спра…
Справедливо, он хотел договорить, но не успел, потому что Марта продолжила.
— …а после того, как вечеринка завершится, ты отвезешь меня в самый дорогой отель и займешься со мной сексом.
Она намеренно не сказала «любовью» — сексом. Такое ударит еще больше.
— Займешься так нежно, будто всю жизнь любил и желал только меня. Ясно?
Он покрылся не только испариной, но и пятнами.
Кое-как отставил в сторону чашку — медленно, чтобы не разлить. Долго
смотрел на нее взглядом приговоренного к казни узника, а в глазах замер
упрек: «Да мне же никакие таблетки не помогут, чтобы встал…»
Марта смотрела ровно. Смотрела и улыбалась.
Чтобы жить и дышать,
И любить, и мечтать,
Пусть меня не оставит Надежда!
Сообщение отредактировал Irinaya - Пятница, 25.11.2016, 14:17 |
| |
| |
| Irinaya | Дата: Пятница, 25.11.2016, 14:16 | Сообщение # 25 |
|
Генералиссимус
Группа: Проверенные
Сообщений: 4531
Статус: Offline
| ***** Этой ночью она долго лежала в постели без сна.
Убрала коробочку с кольцами в шкаф — на дальнюю
полку, к самой стене, — чтобы больше не доставать, лежала и думала о
том, что невидимую броню она тоже больше не достанет. Не нужна. Сложит,
как и кольца, к самой стене, задвинет в угол и забудет. Научится жить
без страха, не ожидая ударов в спину, научится с радостью смотреть в
лицо будущему. В мире много хороших людей, и среди них обязательно
найдется один, кому понравится бледная кожа, карие глаза и кудряшки. А
ожог… Каждый имеет свои особенности, ведь так?
Слушая доносящийся сквозь прикрытые окна шум улицы,
Марта думала о том, что каждому в этой жизни дается плохое и хорошее.
Плохое — она частично пережила, а хорошее? Его еще предстоит отыскать.
Но главное уже свершилось — она вдруг почувствовала
себя свободной. От сомнений, иллюзий, от прежней самой себя. Иногда
будущее не нужно пытаться предугадать — для него нужно просто отворить
двери и пригласить войти.
Завтра она так и сделает — примет душ, накрасится,
сделает прическу, оденется и пригласит его войти. А в порядок себя
приведет для того, чтобы видя красивую женщину, и будущее вошло
красивое.
Этой ночью Дилан тоже не спал.
Сидя перед выключенным телевизором в тишине, он пил —
не кофе, виски. Как получилось, что именно Марта — эта примитивная
нервная дамочка — взяла над ним верх?
Отказаться? Да, конечно, он мог бы просто отказаться,
но тогда под удар встанет все, к чему он шел последние два года —
собственное дело.
Нет, он сможет. Сможет переспать с тем, кого не хочет
— это всего лишь секс — всего лишь вставший член, погруженный в чье-то
тело. Работы максимум на час, не больше.
Кубики льда таяли в стакане; виски из крепкого превращался в водянистый.
Работа? Да, она иногда выводила из себя. Жизнь
одиночки? Почти никогда. Денег хватало, женского внимания тоже —
встречались, конечно, дуры, но редко. И уж точно никогда Дилан не считал
обузой секс — ведь это лишь игра, флирт, физическое удовольствие двоих —
никакой эмоциональной нагрузки.
А теперь он чувствовал себя самой настоящей
проституткой, которой предстояло переспать с жирным волосатым мужиком,
который вставит тебе в зад.
Как можно наслаждаться сексом с женщиной, которая не
способна расслабиться? Которая ходит прямо, как палка, смотрит волком,
вечно поджимает губы и вздрагивает при звуках его голоса? Которая вечно
ищет одобрения в его взгляде, а если не находит, то взвивает в воздух
ракетой — противной, свистящей ракетой, что разбрызгивает вокруг сотни
вонючих искр.
— Мда, попал ты, Дилан. Вот незадача…
Через пять минут мужчина со стаканом в руке задремал прямо в кресле.
Глава 3
— С нашей стороны уже почти все готово — документы
передадим тебе завтра, убедишься, что наш юрист не напихал в них
ловушек. Хотя читать там много!
Стоящий напротив них мужчина в сером костюме расхохотался — его голова запрокинулась назад, стало видно подгнившие изнутри зубы.
Марта надавила кончиками пальцев на мужской локоть
дважды — врет, ловушки есть и много; ее руку накрыли теплые пальцы —
мол, понял тебя.
— Если найду ловушки, подписи ты не получишь, Юджин.
Надеюсь, это понятно. Смотри, у тебя есть еще часов восемь, чтобы это
исправить.
Тот перестал смеяться; сузил глаза, вытер тыльной
стороной ладони тонкие усы — будто подправил линию, — и чуть сильнее
сдавил пальцами стакан.
— Ты ведь не думаешь, что я уйду с такой вечеринки,
чтобы сидеть над документами? Я же сказал — почти все готово. Нехорошо
начинать бизнес с подозрений, Бранниган.
— Как нехорошо начинать и с уловок, ведь так?
Пока мужчины сверлили друг друга взглядами, Марта
принюхивалась — откуда-то изумительно пахло сладким. Она принялась
оглядываться.
Столы здесь тянулись по всему периметру просторной
лужайки до самого бассейна, но многочисленные гости постоянно
перекрывали обзор — она даже вытянула голову, чтобы увидеть больше. Ну,
отойди же, мужик в бабочке, убери свой торс. У-у-у, а теперь эта тетка в
черно-белом, похожим на цирковой наряд, платье. Принесли что-то жареное
и сахарное? Куда это поставили?
— Марта?
Она не отреагировала на звуки собственного имени, потому что ее редко им называли. Куда чаще «Кляксой».
— Марта? — Повторил Дилан громче — пришлось нехотя прервать процесс изучения расставленных на столах закусок.
— Юджин просит представить тебя. Юджин — это Марта Карлайл, Марта — это Юджин Донинг — мой будущий бизнес партнер.
— Очень приятно, очень приятно, мисс Карлайл. Не ожидал встретить с этим прохвостом такую прелестницу!
Ее ладонь потрепали сухие прохладные пальцы — пришлось стерпеть и не поморщиться.
— Буду рад вашему присутствию в моем доме в любое время.
— Спасибо. — Совершенно безразлично ответила Марта. — Скажите, а чем это так замечательно пахнет?
Оба спутника уставились на нее с удивлением.
— Слушай, ты только и делаешь, что жрешь и пьешь!
— Да? — Марта с наслаждением жевала жареное
ананасовое колечко, слизывала с пальцев белую пыль сахарной пудры и
запивала все это шампанским. — Очень вкусно, знаешь ли. Ты сам говорил —
наслаждайся и отдыхай. Вот я и отдыхаю.
— Не думал я, что ты будешь напиваться.
— А, ты про это? — Она легко качнула зажатым в руке
бокалом. — Тесты показали, что алкоголь не влияет на мои способности. Я
точно так же могу определять, кто враль, а кто…
— Тс-с-с-с! Ты бы еще на всю лужайку проорала про
свои способности. Дура! Я не за тем тебя привел, чтобы ты по-идиотски
раскрыла себя.
— Слушай, — карие глаза невинно посмотрели в зеленоватые. — Ты всегда такой напряженный? Вообще не умеешь расслабляться?
Недовольный рык Дилан сдержал, но челюсти сжал так, что скрипнули зубы.
Ей все нравилось — абсолютно все.
Идеально сидящее по фигуре зеленое платье, юбка
которого струилась до земли и расшитый бусинами лиф, приподнимающий
грудь. Нравилась прическа из идеальных колечек и новые, скрученные из
камней и перьев, серьги. Нравились замшевые туфли на высокой шпильке,
запахи, звуки, незнакомые лица. Этот дом, лужайка, сверкающая вода в
бассейне, величественный фронтон с колоннадой, струнный оркестр. Как
приятно, оказывается, ловить на себе заинтересованные взгляды:
изучающие, любопытные, иногда даже восхищенные. Нравилось, когда
рассыпавшиеся по плечам мягкие пряди ласкал вечерний ветер; нравился
запах подстриженной травы и расставленных по вазонам цветов.
Напитки, закуски, улыбки — пожалуй, работать в подобных условиях она согласилась бы гораздо чаще.
А, может, купить себе новый дом? И новый гардероб?
Заказать бассейн, нанять повара, узнать новых людей и приглашать к себе
на подобные вечеринки? Только не снопов и жлобов, какие здесь
встречались в изобилии, а хороших людей, теплых?
— Знаешь, чего я вчера так и не смог понять? —
Перебил ее мысли Дилан после того, как завершился очередной диалог с
одним из будущих партнеров.
— М-м-м?
Ей было наплевать. На Дилана, на его мысли, на его
чувства; пришедшее вчера ночью спокойствие вдруг осталось с ней, как
будто всегда жило внутри. Ведь жизнь есть бал, а она его королева —
почему вообще когда-то было иначе? Зачем столько времени было жить во
лжи?
— Как женщина, которая купила кольца будущему
избраннику, могла выставить такие условия? Как можно лечь под одного,
зная, что тебя ждет другой?
— Ну, я же их еще не подарила. Я все еще свободна.
Ее улыбка вышла такой же легкой, как ветер. Это
Бранниган все воспринимал серьезно — анализировал, силился понять,
утопал в сомнениях, а она нет. Она с самого начала знала, что не станет с
ним спать — зачем? Предложи он это сам еще несколько дней назад, она,
возможно, была бы счастлива, но теперь? Теперь нет.
Где-то рядом мирно журчал фонтан; вечеринка близилась к концу.
— Ты же, получается, проститутка. Бл№!%ь, если быть честным.
Марта рассматривала лицо бывшего возлюбленного долго и
ровно — так рассматривают диковинных насекомых, удивляясь наличию
восьми усиков и чересчур выпуклым глазам.
— Хм. — Пожала плечами, вновь ощутив, как приятно
льнет к коже дорогое платье. — Я, может, и бл№%ь, но проститутка здесь
точно ты.
Усмехнулась. Позволила ладони соскользнуть с мужского
локтя и направилась прочь — туда, где в этот момент, у дальнего стола,
под навесом, струнный оркестр наигрывал чудесную мелодию.
— Пожалуйста, спасите! Помогите мне, милая дама, я вас очень прошу!
Чья-то рука мягко ухватила Марту за запястье, когда
та шла по направлению к туалету — небольшому бетонному зданию, уединенно
стоящему за домом, в кустах. Можно было пойти внутрь, в особняк, но там
по коридорам сновали толпы, а в предназначенном для дам отхожем месте,
отделанном мрамором и огромными зеркалами, без перерыва на еду и питье
зависали, подкрашивая губы, десятки девиц — болтали, хохотали, делились
сплетнями, постоянно кого-то обсуждали и охаивали. Ни тебе нормально
пописать, ни…
В общем, Марта выбрала домик.
— Что вы де…
Делаете? Хотела спросить она, но ладонь незнакомца
уже прижала ее лицо к темно-синему лацкану пиджака и галстуку, на
котором поблескивала тонкий кирпичик продолговатой дорогой броши; в
ноздри тут же проник многогранный аромат незнакомой туалетной воды.
— Пожалуйста, милая, просто сделайте вид, что вы со мной. Поднимите лицо, обнимите, смейтесь…
— Смейтесь?
От подобного предложения Марта перестала дышать, а
запрокинув голову, уперлась взглядом в чисто выбритый подбородок,
который уткнулся ей в переносицу.
— Зачем я буду вас обнимать? Вы… сумасшедший… Я…
— Да я не сумасшедший. И я прекрасно понимаю, куда вы
шли — потерпите. Просто ко мне сейчас направляется группа из четырех
мужчин, которые очень хотят получить работу в моей компании, а я уже
устал от диалогов. Пожалуйста, подыграйте мне — пусть они думают, что я
занят обществом прекрасной дамы. Тогда они уйдут.
— Что… что я должна делать?
— Посмотрите на меня, улыбнитесь.
Марта запрокинула голову сильнее и, наконец, встретилась глазами с незнакомцем.
Ух, ты… красивый! Вот незадача. Действительно
красивый… Неброская, но властная внешность: волевое лицо, умные
серо-голубые глаза с прищуром и хитрый озорной блеск на самом их дне,
широкие брови, идеально ровный аристократичный нос. Великолепные губы.
Ей вдруг стало беспричинно смешно.
— Они же решат, что вы остолоп!
— Это еще почему?
«Синий пиджак», тем временем, ловко закинул ее ладони себе на плечи, а сам нежно приобнял за спину.
— Потому что подумают, что вы увлеклись рыжей девицей!
— А это противозаконно?
— Многие считают, что это безвкусно.
— Какие идиоты. — Теплые пальцы нежно поглаживали
кожу в вырезе платья, и Марта с удивлением обнаружила, что тихо плавится
от них. Какой странный вечер — шампанское, чужой дом, абсурдный случай,
приведший ее сюда. А теперь и еще более абсурдная ситуация с
подыгрыванием. Но, почему нет? Жизнь ведь только начинается? Так пусть
она кружится, пусть вкусно пахнет, пусть искрится рассыпанными в воздухе
конфетти. — Вы не рыжая, вы огненная и совершенно очаровательная — я
наблюдал за вами целый вечер.
— Да?… — Она вдруг почувствовала себя маленькой и совершенно растерянной. — За мной? Почему за мной?
— Потому что вы совершенно очаровательная!
— Правда?
— Правда.
Он не врал — этот тип в синем пиджаке не врал.
Успевшая опустить голову Марта вновь подняла ее — на этот раз, как
оказалось, для того, чтобы на затылок тут же легла ладонь и слегка
надавила на него.
— Не смейте…
Слишком поздно — поцелуй случился так неожиданно, что
она перестала дышать. Создатель! Что она делает! Чужие губы прижались к
ее, но не нагло и напористо, что могло бы спровоцировать мгновенный
отказ, а мягко — так жмутся к воротам, куда очень хотят, но не смеют без
приглашения войти. Легкий нажим — можно? Мягкое скольжение — спасибо,
что приоткрыли. Покусывание верхней губы — а если так? Целомудренный
поцелуй в самый уголок рта. А если добавить язычок? Совсем чуть-чуть?…
— Тс-с-с, парни… Мистер Легран занят! Не будем мешать…
— Да, — хохотнул кто-то шепотом, — точно не время!
Мужская компания, приблизившись, моментально
повернула назад — почему-то никто не хотел отрывать мистера Леграна от
поцелуя с женщиной. С женщиной, у которой в этот момент сердце билось
так быстро, что вскоре грозило и вовсе сдаться, как выдохшийся от
длинной дистанции бегун.
Как жарко, как нежно, как неторопливо и сладко. Боже,
как вкусно некоторые мужчины, оказывается, умеют целоваться; у Марты
кружилась голова.
— Перестаньте! Вы… вы уже вскружили мне голову! А я ведь пьяна… Что будет, если я случайно влюблюсь?
— М-м-м… я готов за это отвечать.
— Я же пришла сюда с другим мужчиной. — Просто проверка. Просто проверка.
— Мне позвонить киллеру сейчас или заказать его
вечером? — Промурчал мистер серо-голубые глаза, прежде чем снова
коснулся ее губ.
— А что, сами не можете?
Она хихикнула, как заправская бандитка при виде прибывшего в шайку слабака.
— Хотите, чтобы я сам? Я готов. Я, между прочим, до ужасного хорошо дерусь.
Диалог выходил до крайности абсурдным — таким же, как и вечер; Марта едва удерживалась, чтобы не расхохотаться прямо в процессе.
— Как же вы здорово это делаете…
— М-м-м…
— Целуетесь.
Она боялась, что услышит в ответ что-нибудь пахабное,
например: «А я еще много чего умею. Желаете посмотреть?», и тогда
единственное, чего бы она пожелала, это сразу же уйти, но мистер Легран
удивил тем, что слегка отстранился, мягко улыбнулся и слегка
посерьезнел:
— Вообще-то, я должен извиниться, что я не с того начал наше знакомство.
— Боже, только не продолжайте… — Марте почему-то
совсем не хотелось переходить к глубоким диалогам на тему
нравственности. Она много выпила, наконец, расслабилась — впервые за
последние десять лет, и теперь хотела лишь той же легкости, что
сопровождала ее на протяжении последних суток. Завтра, может быть, все
будет не так, уже не так, но сегодня… — не становитесь занудой. Еще
полминуты поцелуев, и я от вас случайно отстану.
Смешок ей прямо в губы:
— А что, если случайно не отстану я?
— Все врут, когда для этого приходит подходящий момент. Не уподобляйтесь. Просто дайте нам еще полминуты.
Этот парфюм, этот взгляд, эти жаркие губы и ласкающие затылок пальцы. А какая твердая и мощная у него под пиджаком грудь… М-м-м…
— Телефон… — Раздался хриплый шепот.
— Что? — Марте казалось, что вместо прически на ее голове теперь образовалось гнездо. — У вас звонит телефон?
— Ваш телефон. Дайте мне его.
— Вы что, сами не отыщите номер?
— Не усложняйте мне задачу, женщина.
Теперь она смеялась так заливисто, что Дилан, в этот
самый момент неожиданно и не вовремя вывернувший из-за угла, замер,
будто его из ведра окатили жидким азотом.
— Восемь-восемь-три. Девять-два-пять. Ноль один — двадцать один. И не вздумайте мне звонить!
— Не вздумайте мне указывать.
— Какой вы вредный!
В этот момент ей захотелось сорвать с него одежду —
какой наглец, какой нахал и какой красавец. Ням! Внутри все кипело от
разожженной страсти.
— Марта?
Дилан, все же, сумел приблизиться, и теперь смотрел
на нее не как на проститутку, и даже не как на б№%!ь, а как на человека,
сумевшего разом нарушить все законы физического взаимодействия со
Вселенной.
— Ты идешь домой?
— Конечно. Но не с тобой, и не к тебе. Очень хочется спать, прости.
Она икнула так естественно, словно пьяно икать на
людях считалось верхом приличия, после чего чинно проплыла мимо коллеги
по работе, шатаясь на высоких шпильках.
— Пока, Дилан! Пока, Легран!
Кожу спины в вырезе платья жег взгляд серо-голубых глаз.
Эпилог
Выброшенную в мусорную корзину темно-синюю бархатную
коробочку Дилан обнаружил только после обеда — он как раз собирался
покинуть собственный офис, чтобы взглянуть, заработал ли на втором этаже
кофейный автомат. Подошел к урне, собрался бросить в нее стопку
исписанной бумаги, наткнулся взглядом на «что-то» перевязанное лентами и
замер.
Присел, отложил бумаги на пол рядом с собой и,
ведомый любопытством, протянул руку к лежащей, поверх скомканной
шоколадной обертки и прозрачной ленты от сигаретной пачки, коробочке.
Достал.
Точно. Та самая.
Та самая, что он видел в доме у Марты — на ее кофейном столике.
Кольца все еще лежали внутри, а в крышке, утрамбованная в шелк, нашлась записка:
«Они предназначались тебе. Рада, что не понравились. Марта»
И смайлик. Чертов издевающийся длинной, от уха до уха, улыбкой смайлик.
Бранниган сжал зубы и достал из кармана телефонную трубку.
— Соедините меня с офисом мисс Карлайл. Срочно!
Невозмутимый голос секретарши произнес:
— Мисс Карлайл нет на месте.
— Пусть зайдет ко мне сразу, как появится.
— Это произойдет только через месяц, мистер Бранниган — Марта сегодня написала заявление о том, что берет отпуск.
— Какой отпуск!? Какой у нее может быть отпуск? —
Лицо Дилана покрылось бордовыми пятнами; меж бровей залегла глубокая
морщина. — У нас же проект завтра? Компания «Один плюс один»?
— Ее заявление было сегодня подписано директором. К вам в напарники пришлют Ани Маркес.
— Маркес?!
— Да, Ани Маркес.
— Она же дура!
— Ничем не могу помочь, сэр. — Они что, сговорились?
Все эти чертовы бабы — сговорились вывести его из себя? — Но
произнесенное вами оскорбление сотрудника записано на пленку, я обязана
передать его директору.
— А-а-а-а-гхрррррр……
Он и сам не понял, что хотел этим сказать, но в порыве злости так сжал трубку мобильного, что лопнул экран.
— Суки!
Под солнечным светом, льющимся из окна, весело подмигивал вделанный в ободок тонкого кольца бриллиант.
*****
Хороший выдался день.
Марта шагала по проспекту и радовалась жизни: сегодня
она зашла в агентство по недвижимости и вынесла оттуда толстенный
каталог с яркими картинами, планировками и схемами домов. Новых домов,
один из которых скоро станет ее.
Невероятно!
Одноэтажный? Двухэтажный? А, может, сразу виллу? И
впереди целый месяц, чтобы обставить его новой мебелью, накупить посуды,
пройтись по картинным галереям, отыскать ковры. Новое, все новое. Новая
Марта — новая жизнь.
Сновали по тротуару спортсмены на роликах, бизнесмены
с кейсами в руках, ухоженные женщины, несущие кучу пакетов —
закоренелые «шопогольницы» Марта сама выдумала это слово и теперь
хихикала, смакуя его в голове. Да, «шопогольницы». Скоро и она временно
станет такой — ведь нужно же иногда тратить зарплату?
Пахло выпечкой; на углу, стоя за стеклянным
вагончиком, стоял продавец булочек и круассанов. Она как раз хотела
купить один, когда зазвонил мобильный.
Номер незнакомый; мимо, мягко тронувшись на зеленый сигнал светофора, потянулся поток машин.
— Алло?
В трубке лишь чье-то дыхание.
— Алло, говорите?
— Мисс Карлайл?
Судорожный выдох; рука непроизвольно сжалась на ручке пакета; круассаны были забыты.
— Легран?
— Вообще-то, меня зовут Адам. А красивая у вас фамилия, знаете ли…
— У вас тоже красивая.
Этот голос она меньше и больше всего ожидала услышать
в телефонной трубке. Хотела, мечтала, часто думала о нем, но не
позволяла себе забыться — это новая жизнь, и пусть будет, что будет.
Если позвонит, она обрадуется, а если нет, просто будет жить дальше.
Позвонил.
— Хотите, я ей с вами поделюсь?
— Что? — Она даже поперхнулась; одновременно с этим
ее случайно толкнул зачитавшийся журнал мужчина — извинился, учтиво
приподнял шляпу, прошел дальше. — Чем поделитесь? Фамилией? Нет,
спасибо, не сегодня — сегодня я выбираю дом.
У них опять получался абсурдный диалог.
— Хм, как замечательно! Как насчет того, чтобы
выбирать его в ресторане? Пока вы будете рассматривать изображения, я
буду кормить вас с ложечки.
— Издеваетесь? — Ей хотелось смеяться и плакать одновременно. — Вы все время надо мной издеваетесь?
— Я бы сказал, что до этого момента я издевался
исключительно над собой, выполняя вашу просьбу не звонить. Я продержался
почти сутки.
— Семнадцать часов.
Теперь она смеялась; из-под седых бровей одобрительно поглядывал продавец круассанов. Наверное, ему нравилась ее улыбка.
— Так ресторан?
Этот голос удивительным образом умел плавить, задирать, провоцировать и успокаивать одновременно.
— Ресторан.
— Вы называете или я?
— Я.
— Я так и думал. Слушаю.
Он тоже улыбался — Марта чувствовала это. Она
смотрела на залитый предзакатным светом город, сжимала в руках
телефонную трубку и чувствовала, что в этот самый момент (может, из-за
той красной машины? Или из-за угла магазинчика декоративных свечей? Или,
выглядывая из-за каждого прохожего?) на нее радужными глазами смотрит
счастье.
Конец.
Чтобы жить и дышать,
И любить, и мечтать,
Пусть меня не оставит Надежда!
|
| |
| |
| Irinaya | Дата: Воскресенье, 18.06.2017, 21:24 | Сообщение # 26 |
|
Генералиссимус
Группа: Проверенные
Сообщений: 4531
Статус: Offline
| Історія про те як смерть попросила коваля поправити їй косу.
Олег Божик.
– Ви – коваль?. Голос за спиною пролунав так несподівано, що Василь аж здригнувся. До того ж він не чув, щоб двері в
майстерню відкривалися і хтось заходив усередину.
– А стукати не пробували? – грубо відповів він, злегка розсердившись і на себе, і на моторного клієнта.
– Стукати? Хм… Не пробувала, – відповів голос.
Василь схопив зі столу ганчір’я і, витираючи натруджені руки, повільно
обернувся, прокручуючи в голові відповідь, яку він зараз збирався видати
в обличчя цьому незнайомцю. Але слова так і залишилися десь в його
голові, тому що перед ним стояв вельми незвичайний клієнт.
– Ви не могли б поправити мені косу? – жіночим, але злегка хриплуватим голосом запитала гостя.
– Все, так? Кінець? – відкинувши ганчірку кудись в кут, зітхнув коваль.
– Ще не все, але набагато гірше, ніж раніше, – відповіла Смерть.
– Логічно, – погодився Василь, – не посперечаєшся. Що мені тепер потрібно робити?
– Поправити косу, – терпляче повторила Смерть.
– А потім?
– А потім наточити, якщо це можливо.
Василь кинув погляд на косу. І дійсно, на лезі були помітні кілька вищербин, та й саме лезо вже пішло хвилею.
– Це зрозуміло, – кивнув він, – а мені-то що робити? Молитися або речі збирати? Я просто в перший раз, так би мовити…
– А-а-а… Ви про це, – плечі Смерті затряслися беззвучним сміхом, – ні, я
не за вами. Мені просто косу потрібно поправити. Зможете?
– Так я не помер? – непомітно обмацуючи себе, запитав коваль.
– Вам видніше. Як ви себе почуваєте?
– Та наче нормально.
– Ні нудоти, запаморочення, болю?
– Н-н-ні, – прислухаючись до своїх внутрішніх відчуттів, невпевнено сказав коваль.
– В такому разі, вам нема про що турбуватися, – відповіла Смерть і простягнула йому косу.
Взявши її в, моментально задерев’янілі руки, Василь почав оглядати її з різних
сторін. Справ там було на півгодини, але усвідомлення того, хто буде
сидіти за спиною і чекати закінчення роботи, автоматично подовжує
термін, як мінімум, на пару годин. Переступаючи ватними ногами, коваль
підійшов до ковадла і взяв в руки молоток.
– Ви це… Сідайте. Не будете ж ви стояти?! – вклавши в свій голос всю свою гостинність і доброзичливість, запропонував Василь.
Смерть кивнула і сіла на лавку, спершись спиною на стіну.Робота добігала
кінця. Випрямивши лезо, наскільки це було можливо, коваль, взявши в руку
чавило, подивився на свою гостю.
– Ви мене вибачте за відвертість, але я просто не можу повірити в те, що тримаю в руках предмет, за
допомогою якого було загнано у могилу стільки життів! Жодна зброя в
світі не зможе зрівнятися з ним. Це воістину неймовірно.
Смерть, яка сиділа на лавці в невимушеній позі, і розглядала інтер’єр майстерні,
помітно напружилася. Темний овал капюшона повільно повернувся в сторону
коваля.
– Що ви сказали? – тихо промовила вона.
– Я сказав, що мені не віриться в те, що тримаю в руках зброю, яка…
– Зброю? Ви сказали зброю?
– Може я не так висловився, просто…
Василь не встиг договорити. Смерть, блискавичним рухом схопившись з місця,
через мить опинилася прямо перед ковалем. Краї капюшона злегка тремтіли.
– Як ти думаєш, скільки людей я вбила? – прошипіла вона крізь зуби.
– Я… Я не знаю, – опустивши очі в підлогу, видавив із себе Василь.
– Відповідай! – Смерть схопила його за підборіддя і підняла голову вгору. – Скільки?
– Н-не знаю…
– Скільки? – викрикнула вона прямо в обличчя коваля.
– Та звідки я знаю скільки їх було? – намагаючись відвести погляд, не своїм голосом пискнув коваль.
Смерть відпустила підборіддя і на кілька секунд замовкла. Потім, згорбившись, вона повернулася до лавки і, важко зітхнувши, сіла.
– Значить ти не знаєш, скільки їх було? – тихо промовила вона і, не
дочекавшись відповіді, продовжила, – А що, якщо я скажу тобі, що я
ніколи, чуєш? Ніколи не вбила жодної людини. Що ти на це скажеш?
– Але… А як же? …
– Я ніколи не вбивала людей. Навіщо мені це, якщо ви самі прекрасно
справляєтеся з цією місією? Ви самі вбиваєте один одного. Ви! Ви можете
вбити заради папірців, заради вашої злості і ненависті, ви навіть можете
вбити просто так, заради розваги. А коли вам стає цього мало, ви
влаштовуєте війни і вбиваєте один одного сотнями і тисячами. Вам просто
це подобається. Ви залежні від чужої крові. І знаєш, що найнеприємніше у
всьому цьому? Ви не можете собі в цьому зізнатися! Вам простіше
звинуватити у всьому мене, – вона ненадовго замовкла, – ти знаєш, якою я
була раніше? Я була красивою дівчиною, я зустрічала душі людей з
квітами і проводжала їх до того місця, де їм судилося бути. Я
посміхалася їм і допомагала забути про те, що з ними сталося. Це було
дуже давно… Подивися, що зі мною стало!
Останні слова вона викрикнула і, схопившись з лави, скинула з голови капюшон. Перед очима Василя
постало, поцятковане зморшками, обличчя глибокої старості. Рідке сиве
волосся висіло поплутаними пасмами, куточки потрісканих губ були
неприродно опущені вниз, нижні зуби кривими осколками визирали з-під
губи. Але найстрашнішими були очі. Абсолютно вицвілі, беземоційні очі,
втупилися на коваля.
– Подивися на кого я перетворилася! А знаєш чому? – вона зробила крок в сторону Василя.
– Ні, – зіщулившись під її пильним поглядом, кивнув він головою.
– Звичайно не знаєш, – посміхнулася вона, – це ви зробили мене такою! Я
бачила, як мати вбиває своїх дітей, я бачила, як брат вбиває брата, я
бачила, як людина за один день може вбити сто, двісті, триста інших
осіб! Я ридала, дивлячись на це, я вила від нерозуміння, від
неможливості того, що відбувається, я кричала від жаху…
Очі Смерті заблищали.
– Я поміняла свою прекрасну сукню на цей чорний одяг, щоб на ньому не
було видно крові людей, яких я проводжала. Я одягла капюшон, щоб люди не
бачили моїх сліз. Я більше не дарую їм квіти. Ви перетворили мене в
монстра. А потім звинуватили мене у всіх гріхах. Звичайно, це ж так
просто… – вона дивилася на коваля уважним поглядом, – я проводжаю вас, я
показую дорогу, я не вбиваю людей… Віддай мені мою косу, дурень!
Вирвавши з рук коваля своє знаряддя, Смерть розвернулася і попрямувала до виходу з майстерні.
– Можна одне питання? – почулося ззаду.
– Ти хочеш запитати, навіщо мені тоді потрібна коса? – зупинившись біля відчинених дверей, але не обертаючись, запитала вона.
– Так.
– Дорога в рай… Вона вже давно заросла травою.
Чтобы жить и дышать,
И любить, и мечтать,
Пусть меня не оставит Надежда!
|
| |
| |
| Irinaya | Дата: Пятница, 12.01.2018, 13:51 | Сообщение # 27 |
|
Генералиссимус
Группа: Проверенные
Сообщений: 4531
Статус: Offline
| Подуріли всі з тим Різдвом
- Подуріли всі з тим Різдвом. Ти диви, які воцерковлені стали..., - бурчав дід Гаврило проштовхуючись поміж людей, на передріздвяному базарі
в Дуліцькому.
Дід Гаврило бурчав майже завжди. Є такі люди, жовчні і всім незадоволені, завжди, цілодобово. Його жінка, баба Єля, могла б
розказати, що бурчить Гаврило навіть вночі, коли спить, але не
розказувала, бо поїхала від нього в Попєльню до батьків. Ще в
дев'яності, як тільки стало точно зрозумілим, що "совєти" вже не
повернуться, а Сталін не реінкарнується, жовчність Гаврила сягнула
апогею і баба Єля, не витримавши втікла. Гаврило, якщо й сумував, то
видно по ньому того не було. Якісь самотні молодички намагалися
влаштувати особисте життя поруч з дідом, тоді ще здоровим і міцним
п'ятидесятирічним дядьком, але більш ніж на пару годин "лічной жизні" не
вистачало нікого.
- Та хай би він сказився, де це бачено: "Не стій там, туди не сідай, чого свого баняка не принесла, не чіпай картоплю, то
на посадку, не сип цукру так багато, закрий рота свому малому, чого
розспівалася", та хто ж це витримає?
Таких молодичок було чи п'ять чи шість, а потім і вони перевелися, бо дід старів і цікавість викликала
лише його хата і двадцять соток городу біля неї, які дід ще в молодості
засадив яблунями. Але жодні сотки не вартували "нєрвів" які вдосталь
давав Гаврило в "нагрузку".
Дідові яблуні Симиренки були найкращими в селі. Колись дід купив садженці в Києві на виставці, куди його посилали
по партійній лінії. Ці яблуні так вабили сільських дітлахів, що з часом
дід купив собі "ружжо" з якого не вагаючись міг стрельнути в того, хто
наважиться перелізти через паркан. В Дуліцькому навіть виникла новорічна
традиція серед старших парубків - в переддень нового року виломати
частину Гаврилового паркану і спалити його біля Панського ставка. Це
вважалося таким собі посвяченням в парубоцтво за дуліцькими традиціями.
Виломав, спалив - можна йти свататись. Дід чатував хлопців щороку. Але
садок був в двадцять соток, паркан довжелезний, а дід один. Тому перед
кожним Різдвом дід як раз йшов на базар по цвяхи, щоби ставити паркан
наново.
Цього року Гаврило мусів реінкарнувати метрів зо п'ять штакетів. Спокійний видався Новий рік, бо на зміні в сільмазі була
Олька, а вона в борг не давала, то хлопців, які завчасно запаслися
"горючим" виявилося небагато і новорічне багаття біля Панського ставка
було бідненьким. Дідовий молоток десь пропав "вкрали мабуть сусіди,
курвині діти" Дід потеліпав на базар, за молотком. Побурчавши на людей,
купивши молотка, дід йшов додому, подумки підраховуючи, що тих дощок, що
лежать в повітці, йому не вистачить на п'ять метрів паркану. Раптом він
згадав, що в сусідньому селі Безпечній недавно згоріла стара хата. Хата
та стояла закинутою років з двадцять і місцеві шибайголови
використовували її як штабквартиру планування шкоди. Мабуть випадково
підпалили, а гасити нікому не потрібну халупу, що стояла майже за селом
не стали. Так біля тої хати був паркан, старий звичайно, але п'ять цілих
штакетин з нього можна було знайти і пристосувати. Дід пішов на
Безпечну через кладку. Оглянувши паркана він прискіпливо вибрав
найціліші дошки і повідривав, потім зв'язав їх докупи старим дротом,
закинув на плечі і почовгав додому. На вулиці вже стемніло, тому кладкою
повертатися було небезпечно. В сімдесят не лише ноги не слухаються, а й
очі відмовляються гарно бачити, тому дід вирішив повертатися через ГЕС.
А в невеличкій Безпечній звідусіль вже лунали колядки. Назустріч дідові йшов справжнісінький вертеп. З зіркою, чортом, козою і навіть
малесеньким ангеликом. Люди голосно співали "Нову радість" Вони йшли
прямо назустріч Гаврилові.
Дід матюкнувся і почав сходити на узбіччя.
- Христос народився, діду!, - хором сказали колядники, чекаючи звиклого
"славімо його". Але якби діда знали в Безпечній, то вони б були готові
до дідової відповіді і навіть не займали б його. А так..
- Пензлюйте в сраку, - відповів Гаврило. Всі раптово стихли і стало навіть чутно як
дзюркотить вода на дамбі за двісті метрів. Дорослих заціпило, бо такої
відповіді безпечанці очікувати не могли.
А чотирирічна Даринка, яку вперше взяли в вертеп, вбравши ангеликом, підбігла до Гаврила. Її
імпровізовані крильця вимахували з кожним її малесеньким кроком, а німб
на дротику, трусився над пухнастою шапочкою. Даринка ще не розуміла, що
сказав цей сумний дід, але її ж вчили цілий день, як правильно. То вона і
вирішила, що дідусь просто не знає, як треба.
- Дідусику, - вона підняла очі і серйозно глянула в очі Гаврилові. Дід скинув штакети з плечей і присів на них.
- Дідусику, коли кажуть "Христос народився" тре казати "Славімо його", от повтори!
Дід мовчав.
- Дідусику, це ж легко запам'ятати "Славімо його" повтори.
- Славімо його..
- От молодець, дідусику!
Дівчика взяла Гаврилове обличчя в долоньки і з гучним "цццмак!" поцілувала в носа.
- Все пішліть далі колядувати, я навчила діда!, - діловито повідомила
вона вертепу. І, поволі віддаляючись від Гаврила, знову залунала
Безпечною "Нова радість"
Гаврило закинув штакети на плечі і пішов через дамбу. Чи то від здивування, чи то від темряви, але слух в нього
чомусь став дуже гострий. Він чув як плискотить вода, падаючи з дамби,
чув, як стукає його старе серце і чув... Цей звук.. Недоречний тут і
зараз. Писк, чи то... Нявкіт. Щось пищало, чи нявкало прямо за перилами,
що відгорожували дорогу. Дід знову зняв штакети з плечей. Крекчучи
переліз через перила і, міцно за них тримаючись, нахилився над
двацятиметровою дамбою. З суцільної темряви жалібно намагалося
перекричати шум води маленьке кошеня.
- А щоб тебе чорти взяли, як ти туди залізло бісове дитя?, - пробурчав дід.
Він майже ліг на землю під перилами і спробував дотягтись до бідосі. Кошеня
вчепилося гострющими пазурями дідові прямо в руку. Дід різким рухом
витяг тваринку з дірки над дамбою. Встав і пробурчав, ховаючи кошеня за
пазуху старої куфайки:
- Прямо до м'яса подерло руку мені, тварюко мале. Осьо якщо заразу яку занесло своїми кігтями, то помру, а хто тоді
годувати тебе буде? Га? Не думаєш наперед, безтолкове? Так?
Дід знову закинув штакети на плечі і почовгав поволі додому, однією рукою обережно притримуючи куфайку на грудях.
Кинувши дошки в подвір'ї, дід зайшов в натоплену хату, засвітив лампочку в кімнаті і витяг з-за пазухи знайду.
Маленьке, пухнасте, руде кошеня нагрілося по дорозі і голосно муркало. Воно по
рукавові вибралося дідові на плече і всілося прямо біля неголеного
підборіддя.
- Знайдою буду звати тебе. Ти оце перестань мені свого хвоста блохастого до рота пхати, дурне ти мабуть, як пробка, якщо
полізло на дамбу. Мабуть ще й ледачий і мишей не ловитимеш, дурно хліб
їстимеш. А мо і правда, якесь заразне. Та що ж ти не заткнешся ніяк,
чортова печінка, вже голова від тебе болить.
Дід зняв Знайду з плеча, поставивши на підлогу, а сам роздягнувся, ввімкнув телевізор і приліг
на ліжко. Знайда миттю видерся по простирадлу до діда і, скрутившись
клубочком, вмостився на подушці біля Гаврилової голови. Лоскочучи вусами
дідове вухо, він знову замуркав.
Дід лежав мовчки хвилин десять, а тоді промовив.
- А влітку ми з тобою поїдемо в Матюші і купимо пасіку. Так, Знайдо?
Бджоли теж слухати приємно. Гудуть ото достоту, як ти муркаєш. Пішли но
ввімкнемо світло надворі, нехай колядники й до нас зайдуть. Цукерок
правда немає, але ті шибеники і грошами беруть гарно. Як думаєш,
зайдуть? Ти слухай, як йтимуть, то ми їх погукаємо... Хай заспівають
"Добрий вечір тоообі, пане господарю.."
Знайда голосно муркотів, а дід тихенько доспівував колядку, плутаючи мотив і слова.
В дідову хату, неочікувано і потужно прийшло Різдво...
Чтобы жить и дышать,
И любить, и мечтать,
Пусть меня не оставит Надежда!
|
| |
| |
| Irinaya | Дата: Суббота, 08.08.2020, 08:13 | Сообщение # 28 |
|
Генералиссимус
Группа: Проверенные
Сообщений: 4531
Статус: Offline
| Кафе
Август Нордвэй
Пасмурный день, лениво накрапывает по крыше кафе дождь. Из динамиков магнитофона, что стоит на барной стойке, льется тихая и ненавязчивая мелодия. Забавно, но я даже не могу сосредоточиться, что бы вникнуть в слова песни. Впрочем, так даже лучше - строки витали где-то в воздухе, не доходя до ушей, создавая этим приятную атмосферу уюта.
Чашка кофе, которую я заказал, стоит уже почти остывшая на столе, а аромат стал совсем незаметным. Совершенно не хочется двигаться. Мир на расстоянии руки был готов рассыпаться, стоило мне пошевелить рукой.
За столиком напротив сидел мужчина, со вкусом затягиваясь сигаретой. Дым, казалось, не распространялся дальше намеченной линии и плавно поднимался к потолку.
Здесь и сейчас время остановилось. Все стало таким простым – сиди на стуле с протертой обшивкой, дыши запахом остывающего кофе и дыма, вот и все дела. Я прикрыл глаза. Все так же тихо играла мелодия, размерено стучал дождь. Было даже слышно, как прохладные капли стекали по стеклу окон, оставляя за собой влажную полосу. Они плыли по прозрачной поверхности, скользили по металлическому подоконнику и разбивались об асфальт. И вряд ли кто-нибудь в заведении знал о том, что на этот счет думают сами капли. Да и думают ли они вообще?.. Проходят свой жизненный путь от самой тучи до земли бесцельно или, быть может, пытаются что-то сказать нам этим самопожертвованием? Я не знаю.
На кофейной глади появилась тонкая пленка, напиток окончательно остыл. Переборов самого себя, я поднял руку. Все вокруг обратилось в мириады песчинок, поток которых осыпался на пол; столы, стулья… Даже потолок местами обрушился, показывая темное серое небо.
- Да?
Девушку, подошедшую к столику, нельзя было назвать красавицей. Однако это вполне восполнялось природным обаянием, которое исходило от нее. Приятный голос, аккуратно уложенные короткие волосы. Ничего бросающегося в глаза. Но все же что-то заставляло испытывать к ней симпатию, пусть не доходящую до признания в любви и не зовущую на подвиги.
- Еще чашечку кофе, пожалуйста.
Официантка не без удивления посмотрела на наполненный черным напитком стакан, стоящий на столе, но кивнула и исчезла в проеме двери для персонала.
Все вернулось на круги свое. Постукивал дождь, клубился сигаретный дым, и лишь мелодия сменилась на другую, опять же из классики рока. Певец затянул по-английски слова длинной баллады, вытягивая из моей черепной коробки воспоминания, связанные с ней. Точно. Я уже слышал эту песню. В 90-х, когда только оканчивал школу, я решился на поход в один маленький непримечательный бар, чем-то напоминающим кафе, в котором я сейчас сижу. Играла эта самая мелодия, бывшая тогда хитом, а завсегдатаи громко обсуждали игру футболистов, чей матч показывали по настенному телевизору. Как ни странно, я тогда не напился в стельку, не устроил пьяного дебоша… Просто постоял недолго у стойки и ушел, даже не купив выпить. Вот такая вот история.
Девушка с подносом в руках о чем-то пошепталась с барменом и подошла к столику, поставив чашку. Набравшись храбрости, она спросила:
- С вами все в порядке?
- Да.
- Просто вы даже не притронулись к кофе, хотя заказываете еще… Может, слишком крепкий или сахара много?
- Да нет, все нормально…
Осмотрев пустой зал, официантка положила поднос на ближайший столик и села рядом. Я не возражал. Она, кажется, поняла правила игры и молча вперила глаза в пустоту.
Так прошло несколько минут.
Мы сидели так, словно играли в «молчанку» - детскую игру, проигравшим в которой считался тот, кто первым заговорит. И весь мир казался таким простым и понятным – не существовало ничего за стенами помещения. Все было до ужаса элементарным.
Постепенно, дождь прекратился, и все стало каким-то повседневным.
Оставив на столе деньги за две порции напитка, я поднялся, направился к двери. Девушка посчитала купюры и тихо произнесла:
- Приходите к нам во вторник вечером, - она слегка запнулась и продолжила - По прогнозу погоды обещали небольшие осадки.
Чтобы жить и дышать,
И любить, и мечтать,
Пусть меня не оставит Надежда!
|
| |
| |
|
